В Центральном парке Нью-Йорка им была предоставлена самая большая площадка, заросшая свежей травой. Огромное зеленое поле было усеяно ребятишками, одетыми в разноцветные бумажные костюмы, и оттого казалось усыпанным яркими тюльпанами всех цветов радуги, которые перебегали с одного конца этого необъятного поля на другой.
Ребята из разных школ вскоре перемешались; учительницы организовали для них игры и сами веселились вместе с детьми. Мисс Изабелла бегала наперегонки с маленькими девочками, ее мягкие волосы совсем растрепались. Разные учреждения передали для детей вкусное угощение, и вскоре юные участники праздника устроились на траве и принялись за еду под звуки музыки. Мисс Изабелла, которая теперь веселилась с двумя подругами, обсыпая их пригоршнями свежескошенной травы, на минуту отвлеклась и заметила, что Иоселе совсем загрустил. Мальчик одиноко сидел под деревом, глядя на детей, которые играли и веселились, и улыбка, выражающая одновременно досаду, иронию и равнодушие ко всему, застыла на его бледном лице. Учительница подошла и присела рядом, чтобы поговорить с ребенком.
Иоселе еще плохо понимал английскую речь, хотя посещал школу почти три недели, но он уже улавливал тон и общий смысл фразы, не понимая каждого слова в отдельности. Лучше всего Иоселе понимал мисс Изабеллу: по ее глазам и улыбке он чувствовал, что она хочет сказать. Кроме того, услышанные однажды два еврейских слова внушили ему доверие к ней. Однако, когда учительница обращалась к нему, Иоселе обычно в смущении опускал голову, стесняясь чего-то и краснея. Мисс Изабелла, в свою очередь, тоже очень привязалась к мальчику. Чем более отчужденным казался Иоселе, тем сильнее женщина его жалела. В грустных глазах ребенка она видела всю униженность евреев в России, и учительница хотела возместить любовью к этому бедному мальчику свой долг перед людьми, обреченными на жалкое существование в далекой и чужой стране.
Там, в России, у мисс Изабеллы остался отец, с которым мать развелась, чтобы переехать в Америку с новым мужем, когда девочке был всего год от роду. О родном отце она так ничего и не знала, но сейчас в бледном личике Иоселе, в его печальных темных глазах учительница вдруг увидела незнакомого ей отца, который остался в далекой России. Учительница молчала и думала: «Неужели и он выглядит, как этот мальчик — поникший, с печальными глазами? О чем думает Иоселе? Что происходит в этой маленькой головке? Чего он хочет? Почему он так печален? Боже мой, так печален!» Вдруг ей представилось лицо отца с такими же грустными глазами. Вот ходит он там, по далеким российским степям с узелком за плечами, шагает по бесконечным дорогам огромной страны, и лицо у него такое же несчастное, и глаза, как у этого мальчика, — у всех евреев там такие глаза, и ходят они с поникшими головами, и тяжело у них на душе…
Мисс Изабелла сняла с головы Иоселе бумажную шляпу и спросила, где были струпья, о которых она узнала от Берла.
Иоселе показал больное место.
Учительница долго разглядывала его голову, представляя себе струпики, и размышляла о том, что парша — это символ злосчастной жизни евреев в России.
— Из-за этого тебя отослали обратно?
— Да! — ответил Иоселе, поняв ее вопрос.
— А как же ты один туда добрался? — спросила она наполовину по-еврейски, наполовину по-английски.
— Добрые люди пожалели, отвезли домой. Мисс Изабелла на минуту задумалась о себе, годовалом ребенке на руках у матери, прибывшей в Америку. Если бы у нее на голове оказались такие же струпья, то она тоже, наверное, сидела бы сейчас с печальным взглядом, в ужасном настроении. Она снова ощутила, как близок ей этот ребенок.
Она порывисто прижала головку Иоселе к своей груди и покрыла ее поцелуями; от всего сердца у нее вырвались те немногие еврейские слова, которые она знала:
— Мое бедное, бедное еврейское дитя!
Иоселе почувствовал на лице ее горячие слезы.
16. ВечеромКогда Иоселе возвращался домой, вся улица, на которой они жили, была ярко освещена и оживлена. Дети играли около своих домов, а родители сидели на крылечках. Возле расставленных вдоль улицы лотков с разными товарами горели факелы. Улочка, которая днем видела только женщин и детей, стала заполняться мужчинами и молодыми людьми. Вначале те проходили небольшими группами, но ближе к ночи улица заполнялась целыми толпами народа. То были рабочие, возвращавшиеся с фабрик и мастерских в конце дня домой. Каждую минуту раздавался грохот городской железной дороги, проложенной над домами; поезда останавливались, выплевывали черные толпы и бежали дальше, а вышедшие люди расползались во все стороны, подобно червякам. Мелкие торговцы выходили с тротуаров на проезжую часть и зажигали факелы, продолжая громко выкрикивать названия товаров. С наступлением темноты улица становилась все более оживленной. Создавалось ощущение, будто ее обитатели опоздали на целый день и, только сейчас проснувшись, покупают у мальчишек утренние газеты. Бары и прочие питейные заведения заполнялись людьми, в кондитерских тоже толпился народ; женщины бегали по лавкам, закупая продукты, а отцы останавливались возле лотков, прицениваясь к нехитрым игрушкам для своих малышей.