Кантор выкидывал такие коленца, а «пискуны» так старались, что в женской молельне поднялся плач, как в Судный день. Никто не знал, почему и отчего, но мало ли поводов у еврейской женщины поплакать?.. Врагов проклинали на чем свет стоит… А после моления, во время субботней трапезы, весь город звенел от пения. У каждого дома, где на обеде был кто-нибудь из певчих, стояли кучками мужчины и женщины, парни и девицы и прислушивались: из окон доносилось пение. Люди жадно ловили звуки и повторяли напевы. В Мясниковской улочке было особенно весело. Берл-корыто посадил своего гостя Щелкунчика у дверей, сам надел новый костюм, который справил себе на Пасху, собрал возле себя извозчиков, и все повторяли мелодию за мелодией, исполнявшиеся в синагоге…
После обеда молодежь отправилась в сад к Соре-Фрейде. Там уже ждали их портновские подмастерья, одетые по-субботнему, с книжками «в высшей степени интересных романов» под мышкой; некоторые из подмастерьев были в коротких пиджаках и высоких бумажных воротничках. Здесь не здоровались на старый еврейский лад, здесь произносили:
— Имею честь представить: мадемуазель Двося — господин Пинхос!
— Очень приятно!
Знакомящиеся подают друг другу руку, усаживаются на траве под деревом и беседуют о романах:
— Какой роман вы изволите читать сегодня?
— Роман «О немом праведнике».
— О, это в высшей степени интересный роман! Потом заводят разговор о песнях. Девушка поет о «несчастной любви». Парень — о молодом человеке, который исповедуется перед тем, как покончить с собой, и прощается с отцом и матерью, с братьями и сестрами. И все это из-за того, что «она» ему изменила… Между деревьями, в свете наступающих сумерек, носятся детишки — и так до самой ночи.
Словом, суббота прошла в непрерывном пении.
Однако уезжать было не на что. Наступило воскресенье, каждый принялся за свое дело, каждый был занят собой, а у гастролеров не было ни гроша за душой. Кантор отсиживался в столовой, и хозяину ничего больше не оставалось, как ежедневно пересчитывать узлы певчих и оценивать их стоимость.
Певчим в домах, где они кормились, стали намекать на то, что свет клином не сошелся на их жилищах, что в городе есть и другие дома. Но певчие были не из тех, что вникают в смысл намеков… Оставалось только одно: устроить платный «концерт» в зале Гольдмана. Решено было дать представление «Праматерь Рахиль», то есть показать, как Навузардан прогоняет евреев мимо гробницы праматери Рахили, а она встает из могилы и оплакивает изгоняемых. Послали за маляром Пенкой и начали сговариваться с Гольдманом. Поладили с ним на том, что он получает половину сбора, и Пенка принялся разрисовывать и оборудовать сцену. Первым делом он поставил стенку, на которой намалевал высокие ели с пальмовыми ветвями, вперемешку с ними на елках росли цитрусы… На стене была сделана надпись «Дом Божий» — это должно было означать, что здесь дорога к Дому Божьему. На земле у стены маляр положил большой камень, на котором было написано «Гробница Рахили» — и все.
Певчие надели белые халаты, поверх них — талесы, на плечи взвалили узлы, в руки взяли кривые палки — в таком виде и отправил их в изгнание Навузардан, то есть Екл-колбасник, наряженный в красную рубаху с солдатскими погонами, в штаны с красными лампасами и с медной каской пожарного на голове. Лицо и борода были выкрашены красной краской. Теперь он и в самом деле стал походить на Навузардана. Он должен был петь:
Идите, евреи,
Идите в изгнание!
В изгнание идите,
Идите, евреи!..
Почему бедный Екл, человек, все достояние которого — «синий билет», был обречен изображать Навузардана, знает один только Бог… Но тут, видимо, все дело решил его бас: Навузардану, конечно, приличествует обладать внушительным басом…
Юдла, старшего альта, сделали праматерью Рахилью. На него надели белый саван и субботний повойник, под мышку ему сунули увесистую пачку скорбных молитв и положили его за камень.
Юдл сел и крупными буквами на белом листе бумаги написал объявление:
ГЛАС ВОСПЕВАЮЩИЙ И ПРОСЛАВЛЯЮЩИЙ
ГРОБНИЦА ПРАМАТЕРИ РАХИЛИ
ПОСЛЕЗАВТРА, ВО ВТОРНИК
Бумагу, на которой Пенка изобразил те же елки с пальмовыми ветвями и цитрусами, передали Берлу и Шмерлу и послали их по домам — извещать о концерте.
Когда наступил вторник, хористам пришлось поститься весь день. Время ушло на приготовления: прежде всего понатаскали со всего города талесы, халаты и прочие доспехи. При этом человек, одолживший артистам талес, считал себя вправе пожаловать на концерт бесплатно вместе со всей своей семьей да еще с родными жены в придачу.