Между прочим, не будь я свидетелем вашего утреннего состояния — там, на постоялом дворе, — и не знай при этом, как воздействует на человека хлороформ — вполне мог бы повестись на эту подставу. Тем более, что хозяин был весьма расположен посудачить о вашей якобы ночной отлучке. В любом случае от «калашникова» номер 43-22 следует избавиться как можно скорее — даже если он вам дорог как память… Павел Андреевич, очнитесь!
С ротмистром и в самом деле было нехорошо, совсем. Он выглядел абсолютно спокойным, даже безмятежным, взор его проходил сквозь Ветлугина как поземка сквозь парковую решетку — пальцы же его тем временем, будучи, видать, оставлены хозяином без присмотра, принялись непринужденно обламывать зубцы металлической вилки, будто обрывая лепестки гадальной ромашки: «любит — не любит». По прошествии нескольких секунд он вернулся в свою телесную оболочку и произнес придушенным голосом:
— За каким… за каким дьяволом тебя понесло ночью в тот особняк?.. Если б не ты, не твое шило в заднице…
— Господин ротмистр?.. — опешил Ветлугин.
— Виноват… — очнулся наконец тот, по настоящему. — Сорвался. Примите мои искренние извинения, Григорий Алексеевич: вы, конечно же, хотели как лучше…
— Да пустое всё это! Возьмите себя в руки, ротмистр — ну, подставили, ну, дело серьезное, да. Проблема наша с вами вполне практического свойства — и уж вы-то всяко лучше меня соображаете в заметании следов…
Наступившее молчание прервал вдруг — тихо-тихо, почти шепотом — Саша, о котором оба они как-то подзабыли:
— Павел Андреевич! дядя Паша! Вы… вы ведь ее любили, да? По-настоящему?..
32
— …Скромненько у них тут. Скорее «чистенько, но бедненько», нежели «бедненько, но чистенько»…
Интерьеры петербургского представительства Русско-Американской Компании, которое публика начинала уже именовать — сперва в шутку, а потом и не очень — «калифорнийским посольством», и впрямь не впечатляли. То есть на самом-то деле впечатляли — но в несколько ином смысле. В подчеркнутой аскетичности салатового особнячка на Фонтанке многим лицам, осведомленным о финансовых возможностях его владельцев и их роли в наполнении казны Российской империи (едва ли не пятая часть ее поступлений), начала в последнее время мерещиться едва ли не политическая демонстрация — чего в действительности, конечно же, и в помине не было, но…
Кабинет Представителя — читай: посла, — куда сейчас пригласили Ветлугина с Расторопшиным, ничуть не выпадал из общего стиля: вдоль стен — шкафы, набитые книгами (насколько мог разглядеть со своего места Ветлугин — своды законов и сочинения по юриспруденции и финансам на нескольких языках), массивный стол со множеством выдвижных ящиков и полдюжины гамбсовских стульев; в красном углу — старинная икона (новгородская школа, Николай Чудотворец, естественно), на стене против окна — небольшое батальное полотно с новосибирскими ополченцами, отбивающими тлинкитский набег под водительством облаченного в индейские меха Никиты Панина (прикрывающее, надо полагать, встроенный сейф).
— Присаживайтесь, господа, прошу вас, — сделал приглашающий жест сухощавый блондин, чье невыразительное, чуть асимметричное лицо хранило невыводимые следы тропического загара. — Его степенство Представитель будет буквально с минуты на минуту. Я — советник Представительства Валентин Карлович Шелленберг. У нас возник к вам ряд вопросов, господа. Если позволите.
— А что, мы можем и не позволить? — рассмеялся Ветлугин
— Туше! — рассмеялся в ответ советник. — Разумеется, не можете. Дело в том, что ваш спутник, ротмистр Расторопшин, — возможно, не тот человек, за кого он себя выдает. Если это так, мы не можем позволить ему въезд в Русскую Америку.
— Я вас не понимаю, господин советник… Человек, сидящий сейчас рядом со мной — это тот самый Павел Андреевич Расторопшин, с которым я имел честь познакомиться во время прошлой моей, Кавказской, экспедиции.