— Да, похоже, у вас тут и впрямь сгорело всё… нажитое непосильным трудом, — пробормотал консул, разглядывая вблизи устрашающий пейзаж позади бунгало.
— Ну, всё ж таки не совсем всё: выпивку вот уберегли, — успокоил того начбазы, ловко сервируя на плетеном столике роскошный натюрморт, не посрамивший бы лучшие портовые кабаки от Вальпараисо до Акапулько. — Джин, виски, ром? — льда, к сожалению, предложить не можем: весь растаял в процессе ракетного удара…
Сдвинули стаканы — за знакомство. Витька — балаболка — поведал в красках, что ощутил себя сегодня истинным Нероном, любующимся на подожженный им Рим; да и вообще он, похоже, — Нероново перевоплощение, вот, кто не верит — и развернулся в три четверти на манер бюста, гордо вскинув подбородок в ореоле растрепанной рыжей бороды. (Борода та чуток обгорела справа, пока они на пару с Иоганном, в промежутках между залпами, выколупывали тот чертов второй флаг из тлеющих развалин конторы — от арапов-то проку никакого, — и как он едва не рехнулся от ужаса, юркнув от засвистевших вокруг осколков обратно на свое насиженное местечко в траншее и наткнувшись там на неразорвавшееся 48-фунтовое ядро от бомбического орудия, по немыслимой траектории впечатавшееся, дюйм в дюйм, в место, покинутое им за минуту до того, и разметавшее в железные брызги оставленный им у стенки штуцер; это ведь мне чудо Господь явил, чего ж тут не понять-то?) Принц меж тем, наивно округлив глаза, принялся уточнять: а причем тут Рим, Нерон ведь сжег Москву — ну, в 1812 году, разве нет? Витька успел уже набрать воздуха в легкие для отповеди «всяким там позавчера слезшим с пальмы», когда сообразил: на сей раз купился он сам, стыд головушке… Разлили по второй.
— Вы, чувствуется, давно дружны, джентльмены? — полюбопытствовал Симпсон, последовательно чокаясь с принцем и Витькой.
— Да порядком… Вместе учились в Петроградском университете, на инженерном, только он закончил, а я вот — так и не доучился: завербовался как-то из любопытства в рейс в Южные моря, увидал здешних девушек, ну и всё — пропал для опчества… Ну что, джентльмены — по-моему, самое время выпить за любовь!
За любовь выпили с удвоенным энтузиазмом. Отсюда разговор плавно перешел на многообразные преимущества полинезийских женщин перед европейскими — ну о чем еще поболтать четверым мужикам за стаканом доброго самогона? Принц поведал, что его дедушка, объединитель Архипелага Камеамеа Великий, к христианской вере вообще относился весьма прохладно и миссионеров, в отличие от всемерно привечаемых им европейских военных инструкторов, крайне не любил (есть их он, правда, решительно возбранял — аргументируя для подданных это тем, что они «неприятны на вкус и, возможно, даже ядовиты»), однако царя Соломона искренне числил за исторический образец для подражания — особенно по части его семисот жен и трехсот наложниц; всем ведь известно, что он и объединение Хавайев затеял исключительно затем, чтоб прибрать к рукам… скажем так… гаремы поверженных warlords. Американец слушал открывши рот и, похоже, всему верил; во всяком случае, когда он спросил: «А велик ли ваш собственный гарем, принц?», непохоже было, что он шуткует.
— Гхм-гхм… — едва не поперхнулся ромом кронпринц, генерал от артиллерии и прочая, и прочая. — Вообще-то, Сэм, я православный… по старой вере к тому же. А насчет гарема — любопытная идея, поделюсь сегодня со своей Алёнадмитривна, думаю, ей понравится! Приглашаю вас в четверг на ужин — у нас как раз будет британский консул, запеченный в банановых листьях, — вот вы с ней там как раз и обсудите кандидатуры одалисок…
— Ах, ну да, у вас ведь супруга — русская…
— Калифорнийка, из Новой Сибири. Она тогда как отрезала: «Хоть и люб ты мне, Коля, а за некрещеного я никак не могу, даже и не упрашивай» — ну и вот…
— О!.. А как приняла вас семья леди?
— Ну, как… Как обычно принимают зятя из понаехавших! Представляюсь по всей форме: так, мол, и так — звать Каланихиапу, по здешнему — Коля, царский сын с островов Елизаветы, инженерный факультет Петроградского университета, жить не могу без вашей Алёнадмитривна, так что благословите, батюшка с матушкой, и всё такое. Матушка, Катеринаматвевна — в слёзы: «Это ж в Южные моря, страсть-то какая, они там, сказывают, по сию пору людей едят!» А батюшка, Димитриспиридоныч, на меня и не глядит даже, только пальцем своим корявым, лесорубским, в мою сторону тычет да бороду топорщит: совсем, мол, девка от рук отбилась, вот они — ваши каникулы у столичных тетушек, срам сплошной, и кого нашла себе, нет, кого нашла — мало, что арап, так еще и нехристь, а копни поглубже — так небось и людоед в придачу! Ну что вы такое говорите, батюшка, — урезонивает его Алёнадмитривна (она, между прочим, только снаружи мяконькая, а внутри там — ого-го, орудийная сталь…) — он православный, да и как бы я за нехристя-то, сами-то подумайте! Тут старикан меня впервые заметить соизволил, и спрашивает — брюзгливо эдак, и, чувствуется, с затаенной надеждой: «Правосла-авный, гришь?.. Никонианин, небось?!» Но Алёнадмитривна и тут ему ни единого шанса не оставила: «Да как вы могли такое подумать, батюшка! Он по нашей, по старой вере — сам отец Никодим его и крестил. Ну и чего вам еще от человека надо — справку с печатью, что он людей не ест?»