Я собираюсь покинуть вас навсегда, прощайте и простите!
— Не плачь, Дина, — говорит мне Женя Шифферс, — пожила «здесь», поживёшь «там». Твоя душа ножницами разрезается на две части. Но «там» — заживёт!
— Помни, — говорит мне другой человек, геолог Саша Кожев, на прощанье протягивая мне светлосерый лапоть, сплетённый из липового лыка, — один лапоть поедет «туда», а другой останется «здесь».
Помни эту разделённую пару лаптей.
В пору расставания дарятся прощальные вещи, как призрачные, связывающие мостики, канатики, жгутики, ниточки перекидываются через океаны в будущее. Последние дары заполняют покинутость, туда продолжаясь.
Вещи печально ласкаются: плошки, поварёшки, кружева, перчатки, куколка–татарка, пачка «Беломорканала», тюлевые занавески от тёток, тушь для ресниц от подруги Эльвиры, нитка сушёных грибов вместо жемчуга от сестры, кусок жёлтого янтаря с замурованной мухой от Эдика Кутарева. Муха поедет с нами, а рыжий кот остаётся. Его посадили в мешок и… кота в мешке унесли остающиеся друзья. Кот в мешке «там» — муха в янтаре «тут».
И ещё шепчу я прощальные слова, и ещё не смыты ленинградские пылинки с рук, и ещё не допита бутылка красного гранатового сока, как я уже встречаю новое первомайское утро — «зорьку» в венской маленькой гостинице, и как в реальности завершилось пребывание «там», и как началось моё реальное «тут», и как, некоторое время спустя, вижу себя в сумерках кухни этой гостиницы, окружённую готовящими еду женщинами.
— Разве это весна? — говорит одна взрослая толстая женщина.
Я слушаю.
— В Одессе на Пушкинской неба не видно от платанов. А на бульваре? Так это сад, я вам говорю! Стоишь на лестнице, смотришь на море и забываешь про всё. Даже на кладбище лучше, чем в этом городе. Там — всюду сирень… — и она замирает, вздыхая, будто вдыхает тот прошлый запах «той» сирени. И потом продолжает:
— Детям это было нужно. А мне это нужно? Этот Рим, и эта Вена? Я всё поменяю на наш Ланжерон. Тут везде статуи, но, я вас умоляю, разве это Дюк де Ришелье? Видели в этом городе ихнюю демонстрацию? — И, не дожидаясь, да и не для ответа этот вопрос задан:
— Разве это демонстрация? О чём вы говорите! У нас с раннего утра музыка. Оркестры. Люди прекрасно одеты — несут цветы, смеются. Город полный народу. А вечером люди гуляют. Моя родня, соседи, подруги, я вас прошу, со всей Одессы мои знакомые приходят ко мне после демонстрации. Я раздвигаю стол на всю комнату, у соседей стулья одалживаю. А на столе! Салат с первыми помидорами, жареные бычки, куриный холодец, фаршированная шейка, а пирожки! Мои пирожки славились — на всю Одессу, и с капустой, и с картошкой. Лучших пирожков вы нигде не будете есть! А фаршмачок! Туда и яблоко, и крутое яичко, — он просто таял во рту… И что я буду тут иметь?
— Что я имела?! Собственную комнату тридцать метров! Ковёр во всю стену! А хрусталь! Я имела четыре хрустальные вазы. Такие тяжёлые — поднять не могла. А на стене — «Незнакомка». А какая Нефертити! А бархатная скатерть! Балкон выходил на Ришельевскую… Кинуть такое добро! Я скучаю за Одессой! — и она прикладывает к глазам носовой платок, лежавший в кармане фартука.
На всё это я сказала ей и себе:
— Всё это вы будете иметь. Только нужно хотеть. Представьте, что жизнь начинается заново. Представьте, что это — переезд из Одессы в Кронштадт: вы из Одессы, я из Кронштадта.
«В этом мире разлука — лишь прообраз иной».
Пожила «там», поживёшь «здесь». Вращается: «там» — «здесь». И поистине переплетаются, кружатся — «там» и «здесь». «Здесь» побывал «там». Кривыми путями, перебежками, устремлениями.
Возвращается — «до», «после», «до», «после», «после», «до». Голоса. Лица. Сходство с отчизной. Воспоминания.
Давно–давно — «до» — в раннем детстве, увидев в классном журнале в конце, в графе вместо ff ff ff ff русская у некоторых девчонок еврейка, спрашиваю:
— Папа, а кто это такие евреи? Это какие–такие люди?
— Умные, — отвечал мне отец. — Сами живут, и другим дают.
И правда, все эти три девчонки были отличницы, а одна играла на пианино.
В университете за мной очень робко, едва ухаживал Сева Шлейфер, и как‑то, гуляя с ним по городу и остановясь у одной афиши, рассматривая её, говорю: