Кругом валяется мусор вперемешку с игривонеприличными картинками, которые один мужик разложил для продажи… Рядом другой строго по-деловому раздаёт приглашения на умопомрачительное веселье — вместе с белобрысым, безудержно кричащим и предупреждающим:
— «Это грех! Это грех! Не ходите туда! Пути выбирайте другие! Беспутные! Это грех!» — Видно, — представитель комиссии целомудрия.
Мне захотелось за двадцать пять центов посмотреть кадры фильма для желающих навёрстывать упущенное. И пока я навёрстывала, рассматривая эти мелькания, раздосадованная, что мне попался фильм без избранных наслаждений с любимыми, откуда ни возьмись подъехали две полицейские машины, и некоторых девочек стали хватать и запихивать в эти полосатые машины, как будто они какие‑то насильники или убийцы.
Маршал Генриха II, Строуди, приказал утопить шестьсот проституток, следующих за его войском, в Луаре…
А оставшиеся скрылись, как летучие мыши, и… унесли мою зависть, — уж лучше носить украшения!
Я всегда подозревала, что женщины элегантнее мужчин.
Остались веселиться только одни огни, подмигивая, заигрывая, заманивая, зазывая всеми цветами и ритмами…
Проходим одну улицу с мусором, а за углом мусора уже не попадается. На слух язык тот же, но вы в другом городе, в другой атмосфере — ни реклам, ни вывесок, никакой агитации, не попадается машин–развалюх, небритых личностей, не видно голых обшарпанных стен. Кругом подстриженный дёрн, скульптурно уложенные кусты, декоративные сады на небесах. Стены домов покрыты бархатными красками, ни зазывающих огней, ни ларьков. Тут всё роскошно: буржуазный аромат и живут зажиточные люди. Никакие страсти не бушуют на улицах, кроме моей тихой грусти, смешанной с «коммунистическими замашками» (думаю, понятны здесь кавычки) о пленительности жизненных благ.
Может, встретим хотя бы одного живого миллионера — так поэтично слово «миллионер», как Байрон, или Владимир Соловьёв, — и красивый, и умный, и блондин, и на всех действует.
И кто герои у демократии?
Попадаются отдельные прохожие, но на миллионеров не похожи, ничего по внешнему виду не понять о состоянии их банковских счетов. Величавые швейцары, уверенно стоящие у дверей, лучше всего напоминают миллионеров: в золотых ливреях, в белых перчатках, с золотыми кокардами, во фраках, непроницаемые, как сфинксы, окаменевшие и значительные. Попробуй прошмыгни! Некоторые замшелые люди проскальзывают внутрь, но на миллионеров они не похожи, хотя швейцары с ними почтительно раскланивались, открывая двери. Одним словом, я живого миллионера так и не опознала в миллионерском квартале.
Так и не видела!
Где работают, по выражениям наших газет, «акулы империализма», «воротилы Уолл–стрита»? В деловом квартале — Даунтауне — у нас нет такого понятия. Все наши служебные помещения разбросаны где попало, всё перепутано и перемешано. Не отделяясь, одна и та же вещь ценится одинаково, продаётся она на барахолке или на Невском проспекте. Тут одна и та же вещь ценится по–разному, в зависимости от того, в какой обстановке она продаётся. Тут ты не встретишь никакой внезапности среди того, чему положено тут быть. Всё строго формализовано: тут — только работают, тут — только едят, тут — только покупают, тут — только молятся, тут — только продают, тут — только тратят, тут — только грабят? тут — только страдают? Где?
В деловом квартале — заоблачные, скребышащие небо дома–небоскрёбы, стройные и простые, квадратные, пирамидальные, конусообразные, устремлённые кверху кристаллы, ровные от основания до самой вершины, со всех сторон зеркальные, с разным отливом: розовым, как свежая заря; голубым, как прозрачная вода Байкала; серым, белым, как весенние подснежники; и идущий человек отражается в зеркалах, принимая разный отлив, и отражается, и отражается, таких, как ты, становится многомного; и ты теряешься в своих отражениях в отражённом свете зеркал.
У какого‑то физика есть теория, почему все электроны одинаковые, — из‑за того, что один электрон бегает за всех и успевает обернуться. Видно, деловой квартал навеял на него подобную мысль об одиноком электроне, бегающем за всех и… отражающемся в себе самом.
Когда‑то в детстве я стукнулась сама о себя с разбегу, на празднике новогодней ёлки, вбежав в зеркальную стену, и долго у меня была шишка на лбу от встречи с самой собой… Я не знала, что это я. А сейчас «я» знаю, что это «не я». Что это «не я» иду с усами, в пиджаке и в красном галстуке. «Они» идут. Это «они» построили эти возносящиеся небоскрёбы, а не я. Я только принимала всеобщее участие в разрушении того, что было построено до меня. В пятом классе я с подружкой Скрипой, желая отличиться, выколупливала мозаику из Кронштадтского собора для нашего школьного музея. Нас тогда поймали два милиционера, но отпустили, решив, что у нас были благородные цели.