Нам поставили в упрёк растрату тысячи долларов. Почему нас, собственно, так наказали? Нас увольняла мифическая комиссия. Кто отвечает? Чьё решение? И кто обвинители?
У меня всегда будут эти вопросы; я живу в этих вопросах: почему нас так жестоко допрашивали? Почему так жестоко с нами обошлись? Почему — несмотря на все Яшины заслуги? Мы просили снисхождения, мол, внедрение другой культуры. Даёт ли вообще перенести себя чужая культура?
Почему тысяча Эксоновских долларов вызвала такое?
Блюстители Эксоновских денег ездили в Остин, звонили в Италию, в Нью–Йорк, в Ан-Арбор, тратили время всех сотрудников, истратив на расследование более семидесяти тысяч, заботясь о «чистоте» тысячи?
Остаюсь при неизвестности.
И без Яши, оставившего жизнь без себя.
Его высшее «Я» вступило в глубочайший конфликт с миром. Его сильная воля обернулась против него же. Его высшее «Я» пришло к отрицанию себя в этом мире.
Высший «Сам» перестал апплодировать, и Земной без звуков одобряющих апплодисментов умирает.
Сразу после — боясь моего резкого возмездия — три дня Эксоновский центр охранялся вызванным отрядом полицейских, сидевших на деревянных вышках под палящим солнцем с моей фотографией, — проверяя, не проберусь ли я с пистолетом учинять расплату.
Один из полицейских, приняв Таню за меня, долго сравнивая фотографии, был даже несколько смущён своим охранительством.
Кого и что?
Я позвонила в секретариат «Эксона», чтобы оградить открывателей чужих счетов и полицейских от солнечных стрел:
— Я не собираюсь прорываться с пистолетом.
Моя злость возвышенная.
И выставляемый мною счёт — так не оплачивается.
И только… высший «Сам»…
«Из мира нагана — в мир чистогана»
С тех пор, как недалеко от Эксоновского центра стали возносить два небоскрёба одновременно, я, проходя мимо, ежедневно поглядывала за их вознесением: как нежно их строили, без окружающей грязи, отбросов, окриков, обтянув сетками; как ловко их покрывали зеркальными плоскостями: один — цвета зелёно–синего аквамарина, а другой — розового турмалина. Ещё быстрее окружили их деревьями, кустами, фонтанами и бассейном со скульптурой.
Мгновение — и два небоскрёба готовы: с земли посмотришь — голова опрокидывается.
Спустя дней шесть или семь, у возведённых небоскрёбов стоят швейцары в белых перчатках, открывая двери вселившимся туда людям. В просвете раскрывающихся дверей иногда приоткрывался уголок фойе–холла с блестящими лабрадо–ровыми стенами и белым мраморным полом, со стоящими на нём китайскими вазами, выше меня ростом, с золочёными драконами и цветами. Ни квартир, ни жильцов этих домов я не видела и не знала, но они возбуждали моё любопытство — только настоящие миллионеры тут селятся? Интересно!
Испытываемое мною любопытство в один из осенних дней — в Хьюстоне нет привычного ритма сезонов и потому, хоть день и считался осенним, но только по названию, — было вознаграждено: я вместе с Яшей появилась в одной из этих небоскрёбных квартир на двадцать первом этаже.
Войдя в большой прямоугольный зал-гостиную, с окнами, выходящими на три стороны, представляющими сияющие панорамы, всякий забыл бы, к кому, зачем пришёл, остановившись, наслаждаясь этими открывающимися панорамами.
Солнце — с одной стороны — цвета раскалённого рубина, изливающего внутренний блеск, касалось Земли и, исчезая, целовало её.
С другой — этот закат закатывался в стогранных зеркальных зелёно–синих аквамариновых гранях соседнего небоскрёба, отражаясь, отсвечивая в каждой из прямоугольночешуйчатых тончайших линз, покрывающих стены; и весь небоскрёб пламенел, как тройной алмаз, собирающий в себе весь спектр искрящихся лучей, с внутренним тёмным пятном — падающей тенью противоположного здания — не отражая отражённое.
С третьей, балконной стороны, на фоне вечерней зари по всей длине горизонта неподвижно стояли громады небоскрёбов, как кристаллы невиданных, самосветящихся космических минералов, выращенных человеком: гигантские аквамарины, хризобериллы, алмондины, жёлтые дымчатые топазы, чёрные турмалины блестели, ирризируя, играли, будто насквозь прозрачные.
Их подошвы ожерельями опоясывали полосы мчащегося света, цветные газовые потоки — шлейфы проносящихся машин. Всё было освещено: и небо, и земля огнями, разбрызганными, рассыпанными, неоновыми, забирающимися на небо и спадающими с небес маленькими, большими, точечными, струящимися, мерцающими — коврами из звёзд.
Перед величием и торжеством пейзажа человеческого творения я замерла, забыв и о высоте Greenway Plaza, и о низменности улицы Raritan, — Хьюстон с высоты зеркал показался не в том виде, как со дна лягушачьей канавы.