Что касается оперной музыки, то она в еще меньшем почете. Пожалуй, единственным заметным произведением, созданным в этой области, является опера Гершвина «Порги и Бесс», на сюжет из негритянской жизни, но и она не пользуется в Америке особой популярностью.
«Метрополитен-опера» ставит произведения только европейских композиторов. Почти все крупные артисты, выступающие на сцене этого театра, – выходцы из Европы. Это еще раз подчеркивает слабость собственно американской музыкальной культуры.
«Метрополитен-опера» и «Карнеги-холл» расположены на окраине Бродвея. Классические и современные оперы, исполняемые в «Метрополитен-опере», и симфонические концерты, даваемые в «Карнеги-холле», выгодно выделяются на темном фоне псевдомузыкального бизнеса, процветающего на Бродвее. Но нельзя не отметить, что ни «Метрополитен-опера», ни «Карнеги-холл» не относятся к числу общедоступных музыкальных учреждений, рассчитанных на массового слушателя, и нимало не способствуют приобщению масс к музыкальной культуре. Это скорее место для встреч узкого круга музыкальных эстетов и в особенности для представителей нью-йоркского «высшего света», заполняющего ложи и первые ряды партера. Эта публика приходит сюда главным образом для того, чтобы блеснуть драгоценностями и нарядами, сшитыми по последней моде, а также для того, чтобы выполнить светский ритуал, требующий знакомства – разумеется, самого поверхностного – со знаменитостями оперных и концертных подмостков.
Однажды мне довелось присутствовать на импровизированном диспуте о музыке. Это было в большой и довольно шумной компании, в которой находилось немало представителей литературных и музыкальных кругов Нью-Йорка. Я разговаривал с начинающим композитором Франком Крокером, но невольно прислушивался к громкому спору, завязавшемуся неподалеку от нас. Один из гостей – высокий молодой человек в роговых очках – заметил, что настоящую музыку, действительно достойную этого названия, можно послушать сейчас только в «Карнеги-холле» и «Метрополитен-опере». Это замечание вызвало весьма резкую реакцию со стороны одутловатого субъекта с дымящейся сигарой в руке.
– Смотря что называть музыкой. Я считаю, что настоящей музыки там и в помине нет, если, конечно, вы не относите к ней безнадежно устаревшую европейскую чепуху, – с грубой развязностью заявил он.
– Кто это? – спросил я у своего собеседника.
– Грегори Джибс, музыкальный обозреватель газеты Херста, – ответил Крокер. – Ему наступили на любимую мозоль.
Молодой человек в роговых очках не собирался сдаваться.
– Если музыка Бетховена и Чайковского, – с ядовитой иронией возразил он, – по-вашему, чепуха, то что же тогда является музыкой? Уж не джаз ли?
– А почему бы и нет?! – запальчиво крикнул Джибс. – Музыка в старом смысле слова для меня пустой звук! Кому нужна слащавая или напыщенная гармоничность симфонии? Что может дать современному американцу ноктюрн Шопена или виртуозное пиликание Яши Хейфеца? К каким чувствам они апеллируют? Какую сторону американской действительности выражают? Все это пусто и бессодержательно.
Херстовский критик постепенно входил в ораторский раж. Он говорил все громче и при этом оживленно жестикулировал. Мой сосед осторожно тронул меня за рукав.
– Не подумайте, что Джибс шутит или иронизирует, – шепнул он. – Боже упаси! Он сейчас развивает ту же тему, что и в своих обзорах. Только пишет он более витиевато и пространно.
Тем временем Джибс продолжал свою тираду:
– Джаз – вот подлинная музыка! Недаром наша публика его любит. Это чисто американское искусство. В нем еще много несовершенного, но оно верно воспроиз водит бурный ритм нашей жизни, ее шумные диссонансы, ее острые углы. В нем чувствуется экспрессия и динамика, свойственные американской цивилизации. И уж если на то пошло, то слушать Чайковского или Бетховена куда приятнее в исполнении джаза, чем симфонического оркестра. Мне, например, нравятся так называемые классики в интерпретации Спайк-Джонса. Правда, он немного грубоват, но зато самобытен и остроумен. Он истинный новатор… В сто интерпретации и классическая музыка кажется не лишенной интереса.
Столь бессмысленного и вместе с тем наглого вздора трудно было ожидать даже от херстовского музыкального обозревателя. Я знал о Спайк-Джонсе только понаслышке, но и этого было достаточно, чтобы оценить беспредельный цинизм Джибса: Спайк-Джонс дирижировал эксцентрическим шумовым ансамблем.
Однако распоясавшийся херстовец еще не высказался до конца.
– Вы, может быть, презираете Спайка, – все более входя в азарт, продолжал он, – но я вам скажу, что его оркестр лучше представляет американскую культуру, чем десяток «Карнеги-холлов». Там музей древностей. Да, да, европейских музыкальных древностей… И гиды в этом музее тоже из европейских эпигонов. Кто там дирижирует? Тосканини, Стоковский, Клемперер. А кто солисты? Крайслер, Хейфец, Сигети, Казадезюс. Заметьте, ни одного американца! Поль Робсон или Мариан Андерсон – не в счет. Я говорю о настоящих, стопроцентных американцах. И это не случайно! Американской душе чужда выродившаяся европейская музыка…