Сейчас рэгтаймовские пианисты бренчат прямо на улице, куда по причине постоянно теплого климата выставлены инструменты. Сидя в «Кафе дю Монд», слушаешь мелодию с гениальным названием «Хорошего человека найти нелегко», запивая чашкой знаменитого новоорлеанского кофе. Особые достоинства этого кофе — чушь, как и многие достопримечательности Нового Орлеана. Просто надо сразу и бесповоротно принять то, что этот город особый во всем. Тогда он таким и будет.
И вообще, чем больше город позволяет допущений, чем свободнее он разрешает обращаться с собой — тем город лучше. В Америке с этим делом тяжело. Ее города плоски и одноплановы, по сути дела, у них нет облика вообще. То есть подлинное лицо возникает постольку, поскольку вытесняется типично американское. Тал. бывают неожиданно прелестны новоанглийские городки, похожие на Старую Англию, или пенсильванские поселения с явным немецким уклоном, или совершенно мексиканские места Калифорнии. Новый Орлеан ушел от Америки дальше всех. Точнее — он не дошел до нее. Выросший среди старой аграрной Луизианы, он позже других больших городов Соединенных Штатов обзавелся небоскребами и хайвеями. Американская жизнь прогромыхала мимо Нового Орлеана, как автопробег мимо Остапа Бендера.
Бродя по Новому Орлеану, мы все время ловили себя на желании заглянуть в разговорник. Это не Америка, начиная с внешнего вида — не похожего, правда, и на Европу. Бесконечные балконы с резными и коваными решетками навевают смутные испанские ассоциации, но вывески настраивают на французский лад, а язык — все-таки английский. От Америки — разве что напористая реклама секса. В этом смысле Новый Орлеан — самый наглый из виденных нами городов. Не то чтобы здесь было больше публичных домов, массажных кабинетов, порнокинотеатррв и прочих заведений этого рода, чем в нашем Нью-Йорке. Но на Миссисипи все это как-то явственнее, откровеннее, проще. Может быть, тому причиной жаркий климат, из-за которого дома выглядят старее, чем они есть, молодежь быстрее достигает зрелости, потребность в одежде минимальная, а порок не загоняют внутрь помещений холода и вьюги. Даже трамвай здесь — «Желание».
Но еще больше способствует сексу джаз. Мы читали в разных книжках, что джаз — это философия. Но так можно сказать про все. У нас есть приятель, которому ничего не стоит произнести: «На сегодня моя философия такова — берем кварту и два пива». Мы чутко реагируем на интенцию второй части этой пропорции, не обращая внимания на начальную акцидентацию.
Джаз — не философия, а прямое руководство к действию, даже само действие. Не следует забывать, что слово jazz означало и означает по сей день не что иное, как половой акт. Креольские негры произносили именно то, что хотели сказать. Скотт Фицджеральд, пожалуй, был слишком манерен, когда дал такое определение джаза: «Состояние нервной взвинченности, какое воцаряется в больших городах при приближении линии фронта». Мы на войне не были, но были в Новом Орлеане и знаем теперь, что на родине джаза понимают джаз самым простым и доходчивым способом. Это чувствуется даже в «Презервейшн-холле» («Заповедный зал»?), где играет оркестр глубоких стариков, родившихся с дудкой в руках и жалеющих, наверное, только об одном — что их уже не похоронят по старинному джазовому обряду. Ведь вообще к смерти джазмены относятся легче, чем другие люди, помирая каждый день по десятку раз в душераздирающей импровизации.
А смерть в Новом Орлеане еще и упрощена донельзя. Дело в том, что болотистые почвы, на которых стоит город, не позволяли хоронить мертвецов в земле: для них строили микромавзолеи либо длинные стены с нишами. Поэтому новоорлеанские кладбища больше похожи на города, чем любые другие кладбища в мире, и тут уж точно кажется, что городской житель просто переехал из дома побольше в дом поменьше.
«Заповедный зал», где мы слушали оркестр Перси Хэмфри, — это большой сарай, находящийся в запустении. Должно быть, стоит немалых денег поддерживать его в таком неухоженном состоянии: подновлять прорехи, разбрасывать мусор, латать паутину. В этом тщательном хаосе на полу размещается публика, над которой большими животами нависают джазмены, самому молодому из них на вид лет шестьдесят. В разгар мелодии «Никто не знает, как я чувствую себя сегодня утром» Перси Хэмфри понадобилось принять лекарство. Пузырек не открывался, а наступило время его соло — трубы. Пузырек принял брат — потрясающий кларнетист Вилли Хэмфри, — но тут пришла очередь кларнета. С лекарством справилось только банджо.