О ЛИСТОПАДЕ В НОВОЙ АНГЛИИ
Есть в мире такие предметы, которые, выполняя самые прозаические, утилитарные функции, в то же время содержат в себе некую тайну. Ну, например, компас. Нет ему равных в упорстве и постоянстве. В верности компасной стрелки северу скрывается бездна поэтических добродетелей — вот у кого бы учиться ветреной молодежи. Причем сила, управляющая компасом, так же невидима и так же могущественна, как любовь или ревность.
К таким же странным вещам относятся и часы. Каждый умеет ими пользоваться. Во всяком случае, до тех пор, пока не начнет задумываться о природе времени. Но уж если дело доходит до этого, то нас не может не потрясти незатейливое механическое устройство, которому подчиняется такая таинственная и серьезная штука, как Время.
Календарь — отдаленный родственник часов — тоже не так прост. Вот он висит на стене и даже не тикает, но попробуй не подчиниться его диктату: сразу схватишь воспаление легких.
Правда, вблизи экватора календарь не такая уж важная шишка, но в наших умеренных широтах без него не обойтись. Впрочем, подчинение календарному распорядку, как и любому разумному закону, скорее приятная необходимость, чем тяжелая обязанность. Можно, конечно, и в декабре щеголять флоридским загаром, но мудрость, приобретаемая с возрастом, советует не перечить временам года. Как сказал по этому поводу Гиляровский, «кто ж станет есть белорыбицу с мартовским огурчиком в августе».
Во всяком случае, американский календарь располагает к послушанию. Он усугубляет сезонность нашей жизни пристрастием к праздникам. Даже если погода пытается вас обмануть, витрины магазинов не дадут забыться. Стоит только взглянуть на бесчисленных монстров, строящих гримасы прохожим, как любой догадается: праздник чертовщины Халловин[25], пришла осень.
Американскую осень можно определить как отрезок времени, с одной стороны ограниченный невнятным Днем труда (где вы, первомайские флаги?), а с другой — жирными индюшками, которых приносят в жертву на День благодарения.
Именно в это время года американцев охватывает поэтическое настроение. В России для этого существовала весна. Что бы там ни сочинял Пушкин, общегосударственный энтузиазм вызывала пора, когда «звенят ручьи, поют грачи, и даже пень в весенний день березкой стройной быть мечтает».
Видимо, есть в весне что-то революционное — ледоход, например. Так или иначе, советских поэтов-песенников вдохновение посещает обычно где- то в апреле.
Но американцы, народ в целом консервативный (не зря их конституция — самая старая из ныне действующих) и ко всем, кроме своей, революциям относящийся с подозрением, предпочитают весне осень.
Скажем красиво: с первым дуновением холодного Борея энергичные янки впадают в лирическое томление, готовясь к встрече с Прекрасным.
Дело это серьезное и, как все в Америке, весьма прибыльное. Ежедневно метеорологи ведут наблюдение за ходом листопада. По телевизору сообщают сводки с фронта: «В Массачусетсе кленовые листья достигли максимально красного цвета, в Вермонте березовые рощи уже прошли пик желтизны, нью-хэмпширские буки осыпаются, но дубовые листья как раз созрели».
По специальному телефону туристам дают точные указания, где и когда листопад наиболее живописен. Ботаники проводят экскурсии. Микологи объявляют «грибной марафон» — состязание в сборе, опознании и приготовлении грибов. Все готово к тому, чтобы созерцать осень можно было с максимальным комфортом и эффективностью.
Всем известно, что любоваться опадающей листвой следует именно в Новой Англии. Из-за каких-то особенных почв на северо-востоке страны сконцентрированы самые живописные осенние пейзажи. Поэтому сюда валом валят туристы из всех стран мира. Только в один Нью-Хэмпшир наслаждаться «пиром красок» вместе с нами приехал миллион человек. Как мы выяснили из местных газет, в эту международную, поэтически настроенную армию затесались и наши соотечественники из Ленинграда. Так что зря эмигранты думают, что советские друзья и родственники («горбачевские мстители», по местной терминологии) едут в Америку исключительно из меркантильных соображений.
Надо сказать, что неведомые нам ленинградцы, сравнивая нью-хэмпширскую осень с родной, северной, могут прийти к тем же выводам, к которым уже пришли советские публицисты: в Америке все богаче. Это относится и к осени.
Российская гамма — спокойно-золотистая, меланхолическая, а в нью-хэмпширских Белых горах, которые так называются вопреки очевидности, лес окрашен с варварской роскошью. Но как-то у нее, природы, так получается, что какие бы дикие сочетания она ни придумывала, все ей идет, из всего выходит гармония. Правда, гармония чужая — скорее Ван Гог, чем Левитан. Никакого покоя, напротив — истерическая напряженность дикой, неочеловеченной природы. Сразу видно, что эти горы выращивали не покорного мужика в онучах, а буйного индейца в орлиных перьях.