Еще бывают слепцы, молча, но настойчиво сующие карандаши вам в колени. Какие-то арабские миссионеры, собирающие деньги на великую нью-йоркскую мечеть (от них пахнет экзотическими благовониями). Иногда в вагоне появляются бродячие музыканты с саксофонами. Певцы с довоенным репертуаром.
Вообще, нью-йоркский сабвей служит чем-то вроде восточного базара. Шумного, переполненного, суетливого сердца города.
Как на любом базаре, здесь бывают и карманники. Однажды мы даже поймали жулика, вытащившего у одного из нас целую зарплату. Деньги мы у него отобрали, но расстаться с ним не могли до следующей остановки: ни он, ни мы были не в силах протиснуться сквозь толпу. Так и ехали, смущенно улыбаясь, до площади Калумба. К концу даже вроде подружились.
Говорят, что нью-йоркский сабвей — самое опасное место в мире. Наверное, это так. Но нам не приходилось попадать в переделки. Мы и преступники избегаем друг друга. Опасность в другом — в музыке. Почти всегда в вагоне найдется человек, вокруг шеи которого обвивается ремень с необъятным транзистором. Владельца музыки не смущает, что многометровый слой нью-йоркской почвы надежно экранирует радиоволны. Он упоенно слушает помехи и даже находит в них определенный ритм. Это действительно страшно. Еще и потому, что бессмысленно.
В Нью-Йорке очень плохой сабвей — это банальность. Поэтому простое чувство справедливости требует сказать о нем что-нибудь хорошее. Например, он демократичен. Толпа, перемешанная в его вагонах, представляет все слои общества — от аккуратных читателей «Уолл-стрит джорнел» до тех, кто не умеет читать вовсе. Потом, наш сабвей разноязычен, как ООН. Нет на земле такого племени, представитель которого не мог бы оказаться вашим соседом по лавке. Если поставить все вагоны подземки один на другой, получится Вавилонская башня.
И еще, сабвей учит терпимости. Представьте себе битком набитую платформу, и все заглядывают в туннель, из которого вместо поезда выбегают нахальные крысы. 10, 15, 20 минут нервного ожидания. Вы опаздываете на работу, свидание, интервью, домой, наконец. Вот где гимнастика терпения. Никаким йогам не снилась такая школа невозмутимости. А мы ничего, притерпелись.
И потом, как ни странно, нью-йоркский сабвей уютен. 240 миль рельсов связывают этот бессмысленно гигантский город в одно целое. Стоит только нырнуть под землю на любой окраине, и вы уже на пути к дому. Уют этот попахивает мочой, он шумен и непригляден. Но что делать, какой есть. В стерильной чистоте бациллы уюта вообще не размножаются.
Когда к нам приезжают гости, мы стараемся скрыть от них само существование сабвея. Но сами-то мы знаем, что Нью-Йорк нельзя полюбить, если не сжиться с его подземной частью. Так грубая физиология служит фундаментом романтического чувства.
О СТАТУЕ СВОБОДЫ И СЕКСУАЛЬНОЙ РЕВОЛЮЦИИ
Бродя по Гринич-Вилледжу и Сохо, мы рассматривали изображения статуи Свободы, выставленные во всех витринах, и поражались разнообразию сюжетов и идей. В преддверии юбилея Статуи весь Нью-Йорк завален часами, барабанами, майками, комиксами, карандашами, салфетками, шоколадками, пуговицами, чашками, полотенцами, зажигалками, кепками и скрепками со Свободой.
Можно только удивляться острому галльскому смыслу французов, которые свой подарок Америке заказали Фредерику Огюсту Бартольди, только и умевшему сооружать фигуры такого размера, когда недостатки определить невозможно. Монументальность сама собой являет экспрессию, заменяет пластику и делает ненужным изящество. То есть — сводит мастерство к нулю. На самом деле это не так, и если бы статую Свободы делал современник Бартольди — Роден, то в нью-йоркской гавани расположился бы шедевр. Но посредственный Бартольди еще в XIX веке неосознанно угадал главный запрос американской массовой культуры: искусства должно быть много. Крепкая зеленая девица 46-метрового роста, поражающая грубостью черт, статичностью позы и декларативностью всей композиции, стала символом Америки.