— Однажды поздно вечером я сидела у кровати маркиза в его спальне — большая красная комната в правой башне. Он жаловался немного на живот, и я дала ему ложку докторского лекарства. Миледи в тот вечер у мужа уже побывала, она просидела с ним больше часа. Потом ушла и оставила меня с ним вдвоем. Но после полуночи она пришла снова, и не одна, а со старшим сыном. Они постояли у постели, посмотрели на больного, и миледи подержала его за руку. Потом повернулась ко мне и сказала, что ему хуже. Я и сейчас помню, как бедный маркиз, не говоря ни слова, смотрел на нее. Так и вижу его бледное лицо между раздвинутыми занавесками, словно в большой черной раме. Я ответила, что, на мой взгляд, он чувствует себя сносно. Но мадам де Беллегард приказала мне идти спать, она, мол, сама с ним побудет. Когда маркиз увидел, что я его оставляю, он вроде как застонал и крикнул, чтобы я не уходила, но мистер Урбан раскрыл дверь и указал мне на порог. Вы, верно, заметили, сэр, нынешний маркиз большой мастер отдавать приказы, ну а я у них служу, и мне положено приказы выполнять. Я пошла к себе, но на душе у меня, сама не знаю почему, было неспокойно. Раздеваться я не стала, сидела и прислушивалась. Вы спросите к чему, сэр, но этого я тоже не знаю. Не могу вам объяснить, сэр, ведь, если рассудить, бедному больному маркизу, наверно, приятно было побыть с женой и сыном. А я будто ждала, что он вот-вот застонет и кликнет меня. Слушала, слушала, но так ничего и не услыхала! Ночь была очень тихая, других таких и не припомню. Мало-помалу эта тишина нагнала на меня страх, я вышла из своей комнаты и тихонько спустилась вниз. Вижу, в передней, перед комнатой маркиза, взад-вперед ходит мистер Урбан. Он спросил, что мне нужно, и я ответила, что хотела бы сменить миледи, он ответил, что сменит ее сам, и велел мне вернуться к себе. Но не успела я уйти — а я медлила, потому что уходить мне не хотелось, — как дверь спальни открылась и вышла миледи. Я заметила, что она очень бледная и просто сама не своя. Она посмотрела на меня, потом на графа и протянула к нему руки. Он подскочил к ней, а она упала ему на грудь и спрятала лицо. Я быстро прошла мимо них к маркизу и увидела, что он лежит совсем белый, глаза закрыты — ну прямо покойник. Я взяла его за руку, попробовала с ним заговорить, и мне почудилось, что он умер. Когда я обернулась, миледи и мистер Урбан стояли у меня за спиной. «Бедная Хлебс, — сказала миледи, — месье маркиз скончался». Мистер Урбан опустился на колени перед кроватью и тихо позвал: «Mon père, mon père».[149] Мне это все показалось очень странным, и я спросила миледи, что же случилось и почему она меня не позвала. Она ответила, что ровно ничего не случилось, она, мол, тихо сидела рядом с маркизом, потом решила, что может вздремнуть, закрыла глаза и заснула, сама не знает, сколько проспала. А когда проснулась, он был уже мертв. «Это конец, сын мой, он умер», — сказала она графу. Мистер Урбан решил, что надо немедленно вызвать из Пуатье доктора и что он сам сейчас за ним поедет. Он поцеловал отца в лоб, поцеловал мать и вышел. Мы с миледи остались у постели маркиза. И вот, пока я смотрела на несчастного, мне подумалось — нет, он не умер, он в глубоком обмороке. Но тут миледи снова повторила: «Бедная моя Хлебс, маркиз умер», и я с ней не стала спорить. «Да, миледи, — говорю, — конечно», хотя сама думала совсем другое, нарочно прикинулась. Тогда миледи сказала, что нам надо сидеть и ждать доктора, ну мы и стали ждать. Ждали долго, бедный маркиз не шелохнулся, не пошевелился. «Я видела покойников, — сказала миледи, — поверьте, он мертв». «Да, миледи, конечно», — отвечала я, а сама думала свое. Ночь шла, граф все не возвращался, и миледи забеспокоилась. Она боялась, что в темноте с ним какая беда случилась или на него напали. В конце концов она так растревожилась, что спустилась ждать его во двор. А я осталась одна, но маркиз лежал не шевелясь.
Тут миссис Хлебс опять замолчала, и ее драматической паузе мог бы позавидовать самый искусный рассказчик. Ньюмен сделал движение рукой, будто перевернул страницу книги.
— Значит, маркиз действительно умер? — воскликнул он.
— Через три дня он уже лежал в могиле, — неторопливо изрекла миссис Хлебс. — А тогда я немного посидела у его постели, а потом прошла в вестибюль, выглянула во двор и увидела, что мистер Урбан возвращается, да только один. Я подождала, думала, они с миледи поднимутся к маркизу, но они оставались внизу. А я вернулась, села у постели хозяина и поднесла к его лицу свечу. Не знаю, как я ее не выронила, сэр! Он на меня смотрел! Смотрел широко открытыми глазами! Я упала перед кроватью на колени, схватила его руки и стала умолять, чтобы он, ради всего святого, сказал мне, что же с ним — жив он или умер. Он все глядел на меня молча, а потом сделал знак, чтобы я наклонила к нему ухо. «Я мертв, — прошептал он, — маркиза меня убила». Я так и затряслась, понять не могла, что он хочет сказать, что с ним приключилось. Можете себе представить, сэр, — ни живой, ни покойник. «Ну теперь-то, — говорю, — вам станет лучше». И тогда он тихонько так прошептал: «Я уже не воскресну — ни за какие сокровища. Быть этой женщине мужем — нет, ни за что!» И дальше повторил, что она его убила. Я спросила, что она с ним сделала, но он только твердил: «Убила, убила! И дочь мою убьет, мое несчастное дитя». И начал меня умолять, чтобы я не дала мадемуазель пропасть. А потом опять сказал, что умирает. А я боялась от него отойти, сама была ни жива ни мертва. И вдруг он попросил меня взять карандаш и написать под его диктовку. Пришлось признаться, что я писать не умею. Тогда он велел посадить его, чтобы он мог написать сам, а я сказала, что он не сможет, никак не сможет. Но, видно, страх за дочь дал ему силы. Я нашла карандаш, клочок бумаги и книгу, положила бумагу на книгу, вставила маркизу в пальцы карандаш и придвинула свечку. Вам, наверно, трудно поверить в мои слова, сэр, я и сама тогда глазам своим не верила. А главное, я ведь понимала, что он умирает, и очень мне хотелось помочь ему выполнить задуманное. Села я к нему на кровать, обняла одной рукой и так поддерживала. Откуда и силы взялись, мне даже казалось, я могу взять его на руки и отнести куда-нибудь. Просто чудо, что он смог писать, но он строчил, да так размашисто, и исписал почти весь лист с одной стороны. Казалось, он пишет очень долго, а на самом деле прошло, наверно, минуты три-четыре. И все время он страшно стонал. Потом сказал, что больше не может, я опустила его на подушки, и он отдал мне листок и велел сложить, спрятать и передать тем, кто займется его делом. «Кому это? — спросила я. — Кто займется вашим делом?» Но в ответ он только стонал, а говорить от слабости уже не мог. Через несколько минут он, однако, попросил меня подойти к камину и взглянуть на бутылку с лекарством. Я знала, что там микстура, от которой у него утихает боль в желудке. Подошла к камину, посмотрела, а бутылка пустая. Когда я вернулась к маркизу, глаза у него были широко раскрыты и он смотрел на меня, но тут же опустил веки и не вымолвил больше ни слова. Я спрятала записку в карман, даже не заглянула в нее. А ведь читаю я хорошо, хотя писать не умею. И снова уселась у кровати, но миледи с мистером Урбаном пришли только через полчаса. У маркиза вид был точно такой же, как когда они уходили, и я ничего не сказала им о том, что произошло. Мистер Урбан объяснил, что доктора вызвали к роженице, но ему обещали сразу же направить его во Флерьер, как только вернется. Еще через полчаса он и правда приехал, осмотрел маркиза и сказал, что мы зря испугались — больной очень слаб, но, слава Богу, жив. Когда он это говорил, я наблюдала за миледи и ее сыном, и должна сказать, что они даже не переглянулись. Доктор объяснил, что нет оснований думать, будто маркиз умирает, он так быстро поправлялся. А потом спросил, отчего это маркизу вдруг стало хуже, мол, когда он уезжал, больной чувствовал себя вполне прилично. Миледи снова повторила свой рассказ — тот, что она преподнесла нам с мистером Урбаном, а доктор только посмотрел на нее и ничего не сказал. Он провел в château весь следующий день и ни на шаг не отходил от маркиза. Я безотлучно была у него под рукой. Мадемуазель и мистер Валентин приходили взглянуть на отца, но он не шевелился. Странно так лежал, неподвижно, как мертвый. Миледи тоже все время была рядом, и лицо у нее было такое же белое, как у маркиза, а держалась она очень гордо — всегда так держится, когда кто ее ослушается. А тут получалось, будто несчастный маркиз ее подвел, и такой у нее был вид, что мне даже страшно становилось. Доктор из Пуатье весь день возился с маркизом, но мы еще ждали доктора из Парижа, помните, я говорила, что он провел во Флерьере несколько недель. Ему рано утром дали телеграмму, и к вечеру он приехал. Немного поговорил в другой комнате с доктором из Пуатье, а к больному они вошли вместе. У постели сидели я и мистер Урбан. Миледи встречала парижского доктора внизу и обратно уже не поднялась. Доктор сел рядом с маркизом и взял его за запястье — я вижу все это как сейчас, — мистер Урбан наблюдал за ними, вставив в г