Кристофер Ньюмен часто обедал на Йенской авеню, и каждый раз хозяин дома стремился как можно скорее увести гостя из-за стола и даже из дома. Миссис Тристрам горячо протестовала и заявляла, что ее муженек всячески изощряется, лишь бы ей досадить.
— Что ты, душенька, даже и не пытаюсь, — отвечал Тристрам. — Я знаю, ты меня и так не выносишь.
Ньюмену было неприятно наблюдать подобные сцены между супругами, и он не сомневался, что либо тот, либо другой из них крайне несчастлив. И подозревал, что это не мистер Тристрам. Перед окнами комнаты миссис Тристрам был балкон, на котором она любила сидеть июньскими вечерами, и Ньюмен откровенно заявлял, что предпочитает этот балкон клубу. Балкон обрамляли сладко пахнущие растения в кадках, сверху можно было смотреть на широкую улицу, а вдали в свете летних звезд виднелась громада Триумфальной арки и украшающие ее фигуры героев. Иногда Ньюмен выполнял данное мистеру Тристраму обещание и, посидев полчаса, отправлялся в клуб, а иногда забывал. Хозяйка дома засыпала его вопросами о нем самом, но эта тема не вызывала у него отклика. Он не был, что называется, «сосредоточен на себе», но, когда чувствовал в ней искренний интерес, делал поистине героические усилия, чтобы удовлетворить ее любопытство. Он подробно рассказывал о разных делах, в которых принимал участие, и потчевал ее анекдотами из жизни Запада; сама миссис Тристрам была из Филадельфии и, проведя восемь лет в Европе, изображала томную жительницу Восточного побережья. Однако во всех его рассказах героем всегда выступал преимущественно кто-нибудь другой, себя же он далеко не всегда выставлял в благодатном свете, а собственного участия в событиях, о которых вспоминал, касался лишь мимоходом. Миссис Тристрам особенно жаждала выведать, был ли он когда-нибудь влюблен — по-настоящему, страстно, — и, не удовлетворившись его отговорками, наконец спросила напрямик. Ньюмен помедлил и заявил:
— Нет!
Она сказала, что рада это слышать, так как получает подтверждение того, в чем не сомневалась: чувствами и страстями он не обременен.
— Не обременен? — переспросил он очень серьезно.
— Вы так считаете? А как вы узнаете, способен человек на чувства или нет?
— Не могу понять, какой вы, — ответила миссис Тристрам. — То ли очень простой, то ли очень сложный.
— Я — очень сложный. Сомневаться не приходится.
— Мне кажется, скажи я вам, сделав соответствующую мину, что вы — человек, лишенный чувств, вы бы с готовностью мне поверили.
— Соответствующую мину? — повторил Ньюмен. — Попробуйте — и посмотрим.
— Вы мне поверите, но вас это нисколько не огорчит, — сказала миссис Тристрам.
— Ошибаетесь. Как раз наоборот. Меня это глубоко огорчит, но я вам не поверю. Дело в том, что у меня никогда не оставалось времени на чувства. Мне надо было делать дело, да так, чтобы меня самого почувствовали.
— Могу себе представить! Наверно, у вас это получалось грандиозно! Иногда!
— Да уж тут вы не ошибаетесь.
— Боюсь, когда вы в ярости, от вас лучше держаться подальше.
— Я не бываю в ярости.
— Ну, когда вы сердитесь или недовольны?
— Никогда не сержусь, а недовольным был так давно, что совершенно этого не помню.
— Не верю, — заявила миссис Тристрам. — Неужели вы никогда не сердитесь? Но человек не может время от времени не сердиться. И не такой уж вы хороший и не такой плохой, чтобы постоянно сдерживаться.