Месье де Беллегард откинул назад голову, и его бледное лицо вспыхнуло.
— Никогда! — воскликнул он.
— Вы просто не можете!
— Мы не сделали бы этого, даже если бы могли! Чувства, заставившие нас воспротивиться этому браку, не изменились.
— «Воспротивиться?» Хорошо сказано! — воскликнул Ньюмен. — Вряд ли стоило являться сюда ради того лишь, чтобы сообщить мне, что вы нисколько не стыдитесь своего поступка! Об этом я догадался бы и сам.
Маркиз медленно направился к выходу, и, последовав за ним, Ньюмен распахнул перед гостем дверь.
— То, что вы собираетесь сделать, будет крайне неприятно, — проговорил месье де Беллегард. — Это ясно. Но всего лишь неприятно, не более того.
— Как я понимаю, — возразил Ньюмен, — и этого вполне хватит.
Маркиз немного постоял, глядя в пол, словно напрягал свою изобретательность, стараясь придумать, что еще можно сделать ради спасения репутации отца. Потом испустил тихий вздох, решив, по-видимому, что, к сожалению, не может избавить покойного маркиза от кары, которая постигнет его за порочность. Он едва заметно пожал плечами, взял из рук слуги в вестибюле свой изящный зонтик и походкой джентльмена вышел вон. Ньюмен стоял, прислушиваясь, когда за маркизом закроется дверь.
— Ну вот, начало положено, — медленно заключил он.
Глава двадцать пятая
Ньюмен отправился с визитом к комической старухе — герцогине — и застал ее дома. От нее как раз уходил надменный старый джентльмен с тростью, украшенной золотым набалдашником. Раскланиваясь, он в витиеватых выражениях заверил Ньюмена в своем глубочайшем почтении, и наш герой решил, что это, наверно, один из тех загадочных аристократов, с которыми его знакомили на балу у мадам де Беллегард. Сидевшая истуканом герцогиня, по одну сторону которой высился вазон с цветком, по другую — стопка романов в розовых обложках, а с колен свисала длинная вышивка, являла собой зрелище величественное и впечатляющее, но при этом выражение ее лица было в высшей степени любезным, и в том, как она держалась, не замечалось ничего, что могло бы помешать Ньюмену пуститься в откровения. С удивительной легкостью выбирая темы, она заговорила с ним о цветах и книгах и забросала вопросами о театрах, о странных обычаях его родины, о его впечатлении от Франции и мнении о тех, кто составляет ее прекрасную половину, посетовала на сырость в Париже и похвалила прелестный цвет лица американских дам. Словом, то был блестящий монолог, поскольку герцогиня, подобно большинству своих соотечественниц, отличалась своеобразным складом ума, побуждавшим ее утверждать свое мнение, нисколько не интересуясь мнением собеседника; она была мастер изрекать mots и сама пускала их в обращение; любила подкинуть собеседнику банальное суждение, изящно позолоченное галльским юмором. Ньюмен пришел к ней посетовать на свою судьбу, но почувствовал, что сетования здесь неуместны, и понял, что холодку неприятностей сюда ход заказан, здесь атмосфера устойчиво насыщена сладостными, милыми сердцу и уму, возвышенными благоуханиями. К нему вернулись мысли, с которыми он наблюдал мадам д’Отревиль на предательском празднике у Беллегардов; она напомнила ему тогда старую комедийную актрису, прекрасно играющую свою роль. Вскоре он отметил, что она не спрашивает его ни о ком из их общих знакомых, не вспоминает об обстоятельствах, при которых он был ей представлен, но стараясь разыграть неведение, прикидывается, будто не знает, что эти обстоятельства переменились, не напускает на себя сочувствующий вид, нет, просто улыбается, болтает и восхищается нежными оттенками шерсти на своей вышивке, словно Беллегарды и их коварство принадлежали совсем другому миру. «Увиливает», — сказал себе Ньюмен и, подметив это, стал наблюдать, удастся ли герцогине сохранить нейтральную позицию. Она проделала это мастерски! В маленьких, ясных, живых глазках — единственной черте лица, позволявшей допускать мысль о ее привлекательности, — не мелькнуло ни тени скрытого понимания обстановки, ни намека на опасение, что Ньюмен осмелится вторгнуться в область, которую она предлагала ему обойти. «Клянусь, У нее это здорово получается! — отметил он про себя. — Все они откровенно стоят друг за друга. Человеку со стороны, пожалуй, не следует им доверять, но сами они спокойно могут друг на друга положиться».
Безупречные манеры герцогини не могли не восхищать Ньюмена. Он безошибочно чувствовал, что ее вежливость не была бы утонченнее, если бы он по-прежнему оставался женихом Клэр, но он понимал также, что и сейчас она ничуть не более вежлива, чем того требуют приличия. «Вот, явился, — наверно, размышляла герцогиня, — один Бог знает зачем, после того что случилось; но раз он здесь, эти полчаса я должна быть charmante.[161] Больше я его не увижу». Не находя возможности поведать свою историю, Ньюмен отнесся к такому приему много спокойнее, чем можно было предположить; он, по обыкновению, сидел вытянув ноги и даже слегка посмеивался, сочувственно и беззвучно. А когда герцогиня приступила к рассказу о том, как ее мать одним словом поставила на место Наполеона, Ньюмену пришло в голову, что ее обращение к этой главе всегда интересовавшей его французской истории, возможно, продиктовано уважением к его любознательности. Быть может, выбранная герцогиней линия поведения — деликатность, а вовсе не политика. Ньюмен ждал подходящего момента, чтобы вставить слово и тем дать герцогине еще один шанс, но тут слуга доложил о приходе нового гостя. Услышав его имя — а это был какой-то итальянский князь, — герцогиня состроила чуть заметную гримаску.