— Прошу вас, останьтесь, — быстро сказала она Ньюмену, — я не хочу, чтобы его визит затянулся.
При этих словах Ньюмен решил про себя, что в конце концов мадам д’Отревиль все же намерена — когда они останутся одни — поговорить с ним о Беллегардах.
Князь был маленький и толстый, с непропорционально большой головой. У него было смуглое лицо и кустистые брови, из-под которых пристально смотрели несколько вызывающие глаза. Казалось, он жаждет разделаться с каждым, кто осмелится счесть его голову слишком большой. Герцогиня, судя по тому, что она сказала Ньюмену, считала его скучным; но об этом никак нельзя было догадаться, слушая безудержный поток ее красноречия. Она выступила с новой серией mots, похвально отозвалась об итальянском уме, обсудила вкус фиг в Сорренто, поговорила об отдаленном будущем Итальянского королевства (выразила отвращение к жестокому сардинскому правлению[162] и предсказала полную перемену дел на всем полуострове и воцарение божественной власти Святого Отца), а затем перешла к рассказу о любовных приключениях княгини X. Ее версия вызвала некоторые уточнения со стороны князя, который, как он заявил, претендовал на осведомленность в этом деле. Удовлетворившись тем, что Ньюмен не в настроении смеяться ни над его большой головой, ни над чем другим, он ринулся в спор с такой горячностью, которой герцогиня, считавшая его скучным, никак не могла ожидать. Любовные похождения княгини X. привели к обсуждению сердечных историй флорентийских аристократов вообще; герцогиня прожила пять недель во Флоренции и собрала множество сведений на данную тему. Это вылилось в рассмотрение итальянского сердца per se.[163] Герцогиня придерживалась блистательно-неортодоксального взгляда на дискутируемый вопрос: она считала сердце итальянцев наименее восприимчивым из всех известных сердец и привела несколько примеров этой невосприимчивости, заявив наконец, что, по ее убеждению, итальянцы созданы изо льда. Князь в пламенных выражениях опровергал ее, и его визит обернулся настоящим триумфом. Ньюмен, естественно, не принимал участия в споре, он сидел слегка склонив голову набок и наблюдал за беседующими. Во время разговора герцогиня то и дело поглядывала на него с улыбкой, как будто давала понять по очаровательному обыкновению своих соотечественников, что только от него одного ждут веских высказываний по тому или иному поводу. Но он так ничего и не сказал, и постепенно направление его мыслей изменилось. Его охватило вдруг странное ощущение, что его приход сюда — сущая глупость. Что, в конце концов, мог он сказать герцогине? Чего он добьется, если расскажет ей, что Беллегарды — предатели, а старая маркиза к тому же еще и убийца? Казалось, его мысли сделали сальто и он взглянул на вещи по-другому. Внезапно он ощутил, что внутри у него все напряглось и мозг заработал четче. О чем, интересно, он думал, когда воображал, будто герцогиня сможет помочь ему, что ему станет легче, если она разочаруется в Беллегардах? Какое ему дело, что она о них думает? Даже если это для него чуть важнее, чем мнение о ней Беллегардов? Неужто он ждал, что герцогиня поможет ему, — эта холодная, громадная, обходительная, так тщательно играющая придуманную себе роль женщина? За прошедшие двадцать минут она воздвигла между собой и им непреодолимую стену из вежливых фраз и явно тешила себя мыслью, что он не найдет в этой стене ни малейшей лазейки. Неужели он так низко пал? Неужели он ждет милостей от этих самодовольных людей и взывает о сочувствии тех, к кому сам сочувствия не испытывает? Он опустил руки на колени и еще несколько минут просидел, уставив взор в собственную шляпу. У него горели уши — до чего же он дошел, чуть не выставил себя ослом. Захочет или не захочет герцогиня выслушать его историю, он ничего рассказывать не станет. Неужели придется пробыть здесь еще целых полчаса ради того, чтобы вывести Беллегардов на чистую воду? Да будь они прокляты! Он резко встал и подошел к хозяйке попрощаться.
162
Речь идет о создании единого Итальянского королевства вокруг Сардинского королевства, существовавшего с 1720 по 1861 г. (Столица Турин).