— Вы очень добры, сэр, — и верная старая камеристка снова присела и собралась уйти, но замешкалась, и на ее лице появилась робкая просительная улыбка. «И она туда же», — подумал разочарованный Ньюмен и с некоторой досадой полез в карман жилета. Его советчица заметила это движение и сказала:
— Я, слава Богу, не француженка, те, хоть старые, хоть молодые, заявили бы вам с бесстыжей улыбкой, что, мол, так и так, месье, мои сведения стоят столько-то… Но разрешите, сэр, сказать вам с английской прямотой, что мои слова и впрямь имеют цену.
— Сколько же я вам должен? — спросил Ньюмен.
— А вот сколько — дайте слово, что никогда не обмолвитесь при графине об этом нашем разговоре.
— Только и всего? Вот вам мое слово! — сказал Ньюмен.
— Только и всего, сэр. Благодарю вас, сэр. До свидания, сэр, — и старушка еще раз присела, причем в этой позе ее обтянутая юбкой фигура напомнила Ньюмену складной телескоп. Она тут же удалилась, и в тот же момент в противоположных дверях появилась мадам де Сентре. Она успела заметить, как шевельнулась портьера, и спросила Ньюмена, с кем он беседовал.
— Со старушкой-англичанкой, — ответил наш герой. — Вся в черном — и платье, и чепец, то и дело приседает и говорит как по писаному.
— Старушка? Говорит как по писаному и приседает? Ну да это миссис Хлебс. Я заметила, что вы ее покорили.
— Ей бы надо зваться миссис Кекс. Уж очень она славная, мягкая и приятная старушка.
Мадам де Сентре посмотрела на него.
— Интересно, что она вам наговорила? Она, конечно, преданное создание, но мы находим ее несколько унылой, она нагоняет на всех тоску.
— А вот мне, — сказал Ньюмен, — она понравилась, наверное, потому, что прожила с вами целую жизнь. С самого вашего рождения, как она мне доложила.
— Да, — просто подтвердила мадам де Сентре, — она верный человек, на нее я могу положиться.
Ньюмен никогда не заговаривал с графиней о ее матери и брате Урбане и ничем не выдавал своего отношения к ним. А она, будто читая его мысли, старательно избегала даже возможности дать ему повод обсуждать ее родных. Она ни разу ни словом не обмолвилась о том, как вершит домашние дела ее мать, ни разу не сослалась на мнение маркиза. О Валентине же, наоборот, говорила с Ньюменом часто и не скрывала, что очень любит младшего брата. Слушая ее, Ньюмен иногда испытывал беззлобную ревность — уж очень ему хотелось переадресовать часть ее нежных излияний на свой счет. Однажды мадам де Сентре с некоторым торжеством поведала Ньюмену о каком-то, весьма достойном, с ее точки зрения, поступке Валентина. Речь шла об услуге, которую он оказал старому другу их семьи, никто не ожидал, что он способен на столь «примерные действия». Ньюмен ответил, что рад за Валентина, и перевел речь на то, что занимало его самого. Мадам де Сентре слушала его некоторое время, но потом прервала.
— Мне не по душе, как вы говорите о моем брате Валентине, — сказала она.
Удивленный Ньюмен возразил, что всегда отзывается о нем только по-доброму.
— Слишком по-доброму, — ответила мадам де Сентре. — Эта доброта ничего не стоит, с такой добротой относятся к детям. Вы его словно не уважаете.
— Не уважаю? Да нет, думается, как раз наоборот.
— Думается? Вы не уверены? Вот уже свидетельство неуважения.
— А вы его уважаете? — спросил Ньюмен. — Если вы уважаете, то и я тоже.
— Когда любишь человека, на такой вопрос отвечать незачем, — ответила мадам де Сентре.
— Так и спрашивать незачем. Я очень люблю вашего брата.
— Он вас забавляет. Вы не согласились бы походить на него.
— Я ни на кого не хочу походить. Хватит с меня и того, что надо походить на самого себя.
— Что вы имеете в виду? — удивилась мадам де Сентре.
— Ну, поступать так, как от тебя ожидают. Выполнять свой долг.
— О, к этому стремятся только очень хорошие люди.
— Хороших людей много, — сказал Ньюмен. — По мне, так Валентин прекрасный человек.
Мадам де Сентре немного помолчала.
— А по-моему, не совсем, — сказала она наконец. — Я бы хотела, чтобы он чем-нибудь занялся.
— Что он умеет делать? — спросил Ньюмен.
— Ничего. Хотя и очень умен.
— И счастлив, ничего не делая, что свидетельствует о его уме! — воскликнул Ньюмен.
— По правде говоря, я не верю, что Валентин счастлив. Он умен, благороден, смел, но где ему проявить все эти качества? Почему-то его жизнь мне представляется грустной, а иногда меня даже мучают тревожные предчувствия. Не знаю почему, но я боюсь, его ждет большая беда, может быть, даже печальный конец.
— Ну так предоставьте вашего брата мне, — благодушно отозвался Ньюмен. — Я буду его оберегать и не допущу ничего плохого.