Снова молчание. Затем Фореллен медленно перевел взгляд с кармана пиджака Палмера на его лицо. И, прочистив горло, сказал:
— Нет, никаких. Вообще никаких…
Глава 16
По дороге с их последней деловой встречи в небольшую, но уютную квартирку Элеоноры они ненадолго остановились у заведения «Фушон», где Палмер заказал ящик вина «Сев-Фурнье», попросив доставить его к ним на Монмартр. Как можно скорее! Затем кое-что купили в ближайшем гастрономе и теперь лежали, обнимая друг друга, в ее широкой постели.
Одежда Палмера валялась на столе, а ее была разбросана по всей комнате. Включая кресло у окна. На кухонном столике рядом с раковиной стояла так и не открытая бутылка вина; плетеная сумка с купленными продуктами — буханка нарезанного хлеба, брикет масла, кусок швейцарского сыра, несколько груш, персиков, жареная курица, ну и все остальное, — валялась на полу рядом с дверью.
Палмер лежал на спине, а девушка на левом боку под углом к нему, уткнувшись лицом в его живот. По ее ровному дыханию было ясно, что она крепко заснула практически сразу же после того, как достигла оргазма. Он тоже заснул, но затем, несколько минут тому назад, почему-то проснулся и теперь молча лежал, глядя на белый потолок, на то, как за окном меняется свет уходящего дня — сначала розоватый, коралловый, затем оранжевый, а теперь уже багрово-красный.
Элеоноре было с ним спокойно и хорошо, это не вызывало сомнений. Хорошо бы и ему было с ней так же… Он перевел взгляд на плакат с голым мальчиком, писающим в солдатскую каску, затем на плетеную сумку с продуктами у двери. Да, там были груши. Это точно. Их божественный запах, их бесподобный вкус нельзя было перепутать ни с чем! Они снились ему даже в его далекой молодости, когда он проводил каникулы в Висконсине, в загородном доме своих родителей, плавая по озеру на байдарке, бродя с рюкзачком и палаткой по близлежащим сосновым лесам, ловя рыбу, разжигая костры… Нет, самыми вкусными были все-таки местные груши, особенно украденные из соседних садов, из-за которых его, мальчика, несколько раз ловили… Те, привозные, которые их повар покупал в придорожных ларьках, как бы аппетитно и красиво они не выглядели, им в подметки не годились. Ничто не может сравниться со вкусом свежей груши, только что сорванной прямо с дерева.
Палмеру вдруг вспомнился низенький розовощекий старичок, которого они не далее как позавчера видели за соседним столиком в том самом ресторанчике в Компьене, обрывки разговоров о… о качествах салата оливье. И особенно спаржи.
— В Париже вы свежей ее нигде не найдете, уж поверьте. Только здесь, — сказал он тогда. И, наверное, был прав.
Он невольно поворочался, как можно аккуратнее снял ее голову со своего живота, пытаясь найти для нее положение поудобнее, не разбудив. А зачем? Она что-то сонно пробормотала, хотя, слава богу, не проснулась. Каштановые локоны разметались, открыв ее высокий ясный лоб. Ладно, пусть спит. Хуже не будет.
Господи, как же Палмеру хотелось, чтобы он мог спать так же безмятежно, как она! Нет, не удавалось. Ну и что, значит, попытка хоть на время скрыться от грохота, суеты и бессмысленности джунглей Нью-Йорка оказалась напрасной? Во многом благодаря спрятанным диктофонам этого Фореллена. Равно как и неожиданно — совсем как черт из табакерки — появившейся цветной фотографии дочери Элеоноры. Отправленной из Люксембурга, но сделанной где-то там, за Берлинской стеной в Восточной Германии. Не говоря уж об этом безликом господине Ширмере в Бонне, который ждет не дождется услышать три заветные слова, чуть ли не шепотом произнесенные ему Г.Б. в Нью-Йорке.
Он вздохнул и осторожно сел. Элеонора потянулась, что-то невнятно пробормотала, но не проснулась. Палмер медленно, бесшумно слез с кровати, босиком прошел к гнутому креслу у окна, где валялись ее разбросанные вещи. Собственно, проверять особенно было нечего: ни в одежду, ни даже в белье никаких приспособлений не вшито, в записной книжке только те стенографические записи, которые она делала, переводя его беседы. Он открыл ее сумочку и быстро просмотрел ее содержимое. Так, хорошо знакомый ему тонкий бумажник флорентийской кожи, губная помада, пудреница с овальным зеркальцем, еще одна, но миниатюрная и совершенно пустая записная книжечка, — интересно, для чего? — остро отточенный карандаш, дорогой «паркер»…