Родители Гиники уже некоторое время обсуждали, как уйдут из университета и начнут все заново в Америке. Однажды, навещая Гинику у нее дома, Ифемелу услышала слова ее отца:
— Мы не бараны. Этот режим обращается с нами как с баранами, и мы уже ведем себя, словно мы стадо. Я уже много лет не могу заняться никаким серьезным исследованием, потому что каждый день организую забастовки и вещаю о невыплаченных зарплатах, а в классах даже мела нет. — Он был низкорослый и темный, а рядом с крупной пепельновласой мамой Гиники смотрелся еще мельче и темнее, нерешительнее, словно колебался, что же выбрать.
Когда Ифемелу доложила родителям, что семья Гиники наконец уезжает, отец вздохнул и сказал:
— Им повезло, хоть такой выбор есть.
А мама добавила:
— Благословенны они.
Но Гиника ныла и плакала, воображая картины печальной жизни в чужой Америке, без друзей.
— Лучше б я тут с вами жила, а они пусть едут, — сказала она Ифемелу. Они все собрались дома у Гиники — Ифемелу, Раньинудо, Прийе и Точи — и сидели у нее в спальне, копаясь в одежде, которую Гиника с собой не брала.
— Ты, Гиника, главное, нос не задирай, когда вернешься, — сказала Прийе.
— Она вернется и будет серьезной американхой, как Биси, — сказала Раньинудо.
Все заржали — над словом «американха», пропитанным ехидством, надставленным против правил, и над Биси, девчонкой на класс младше. Та из короткой поездки в Америку вернулась со странным акцентом, делала вид, что больше не понимает йоруба, и принялась добавлять в конце любого английского слова смазанное «р».
— Ну, Гиника, серьезно, я бы что угодно отдала, лишь бы на твоем месте оказаться, — сказала Прийе. — Не понимаю, чего ты не хочешь ехать. Всегда же сможешь вернуться.
В школе все вились вокруг Гиники. Все хотели сходить с ней в буфет, повидаться после занятий, словно ее грядущий отъезд сделал ее еще более желанной. Ифемелу с Гиникой ошивались на переменке в коридоре, к ним прибились Большие Пацаны — Кайоде, Обинзе, Ахмед, Эменике и Осахон.
— Гиника, а куда именно в Америке ты едешь? — спросил Эменике. Он благоговел перед людьми, уезжавшими за рубеж. После того как Кайоде вернулся с родителями из поездки в Швейцарию, Эменике склонился перед ним — потрогать ботинки Кайоде, и проговорил: «Хочу к ним прикоснуться — они ходили по снегу».
— В Миссури, — сказала Гиника. — Отец нашел там работу.
— Твоя мать — американка, аби?[51] У тебя, значит, американский паспорт?
— Да. Но мы туда не ездили с моего третьего класса.
— Американский паспорт — крутейшая штука, — сказал Кайоде. — Я бы хоть завтра свой британский на него обменял.
— Я б тоже, — сказала Йинка.
— Мне он чуть не достался-о, — сказал Обинзе. — Мне восемь месяцев было, когда родители свозили меня в Америку. Я все повторяю маме, что надо было ехать раньше и рожать меня там!
— Невезука, чувак, — сказал Кайоде.
— А у меня нет паспорта. Мы когда последний раз ездили, я к матери в паспорт был вписан, — сказал Ахмед.
— Я у матери в паспорте значился до третьего класса, когда отец сказал, что пора нам уже отдельные паспорта, — сказал Осахон.
— А я за рубеж вообще не выезжал, но отец обещал меня в университет отправить за границу. Подать бы прямо сейчас на визу, не дожидаясь, пока школу окончу, — сказал Эменике. Следом воцарилась полная тишина.
— Не бросай нас сейчас, погоди до окончания, — произнесла наконец Йинка, и они с Кайоде прыснули. Остальные тоже расхохотались, даже сам Эменике, но было за этим смехом колючее эхо. Они знали, что он врет: Эменике сочинял байки про своих богатых родителей, которых, всем известно, у него не было, — он совершенно утонул в нужде изобретать себе не свою жизнь. Разговор заглох, переключился на учителя математики, не знавшего, как решать системы уравнений.
Обинзе взял Ифемелу за руку, и они тихонько оставили компанию. Они это проделывали часто — незаметно уходили от друзей, садились в уголке в библиотеке или отправлялись гулять на улицу, за лаборатории. Они шли, и Ифемелу хотелось рассказать Обинзе, что она не понимает, как это — «вписан в паспорт к матери», что у ее матери и паспорта не было. Но Ифемелу ничего не сказала, шла рядом молча. Он в этой школе устроился даже лучше, чем она. Она была популярна, всегда во всех вечериночных списках, и на собраниях ее всегда называли в числе «первых трех» учеников у них в классе, и все же Ифемелу чувствовала, что окутана прозрачной дымкой чужеродности. Ее бы тут не было, если бы она не сдала так здорово вступительные экзамены, если бы ее отец не был упорно настроен отдать ее в школу, где «укрепляется и характер, и будущее». В начальной школе все было по-другому, полно детей вроде нее, чьи родители — учителя и госслужащие, ездившие на автобусе, и никаких шоферов в тех семьях не было. Ифемелу вспомнила удивление на лице Обинзе — удивление, которое он быстро скрыл, когда спросил: «Какой у тебя номер телефона?» — а Ифемелу ответила: «У нас нет телефона».