При этом новом порядке ложная буржуазная благопристойность была отброшена ради установления более естественных общественных отношений. «Многое из того, что кажется туристам, приезжающим в Россию, чуть ли не распутством, – в действительности лишь результат очень простого, откровенного и земного взгляда русских на половой вопрос», – отмечала Уинтер. Американцы часто выражали удивление и порой недовольство, видя «отсутствие запретов, ограничений и подозрений в обычаях, регулировавших отношения между полами», – например, когда наблюдали совместное купание нагишом, принятое в СССР, или оказывались в купе ночного поезда вместе с попутчиком противоположного пола[53].
Левая пресса в США почти единодушно приветствовала совершившуюся в СССР революцию нравов, заявляя, что буржуазная мораль не только подавляет естественные инстинкты людей, но и угнетает женщин. В чрезвычайно авторитетном сборнике «Секс и цивилизация» (1929) В. Ф. Калвертон («Карл Маркс сексуальной революции») утверждал, что в Советском Союзе «женщина наконец-то стала человеком, наделенным теми же правами и привилегиями, что и мужчина». Далее он доказывал, что правовое положение женщин в Советском Союзе предвещает появление новой моральной экономики и в общественных, и в сексуальных отношениях. Родившийся в Российской империи американский журналист Морис Хиндус тоже заявлял, что большевики «стремятся освободить секс от юридических, религиозных и некоторых социальных предрассудков, мешающих и женщинам, и мужчинам»[54].
Среди правых рассказы о советских сексуальных эксцессах тесно связывались со страхами перед радикальной политикой. В романе американской коммунистки Майры Пейдж «Янки в Москве» (1935) рабочий-дурачок из Детройта, собравшийся в Москву, с предвкушением заявляет: «Ах да, голубчик, там же, в России, свободная любовь!» Небылицы о «национализации женщин» (то есть о том, что женщины стали собственностью государства), о «Бюро свободной любви» и о том, что лучших девушек отдают «красным солдатам, матросам и морякам», охотно подхватывали все, кто желал очернить революцию[55].
Но если слухи штамповали главным образом правые, то даже некоторых обозревателей-либералов тревожили отдельные стороны большевистской «новой морали». В 1928 году журналистка Дороти Томпсон высказала мысль о том, что за «эмансипацию» женщин России пришлось заплатить слишком высокую цену:
Пожив некоторое время в России, начинаешь задумываться: быть может, этот процесс правильнее называть не «эмансипацией», а «стерилизацией»? Быть может, сведя Эрос к простейшей и удобнейшей функции – утолять сексуальные потребности и производить для государства новых граждан, – Россия создает цивилизацию, наиболее враждебную ко всему природно-женскому?
Томпсон была убеждена:
Брак и любовь не «освободились от оков». Вместо старых цепей им выковали новые – уже без сентиментальных и эмоциональных привязанностей, которые делали прежнюю систему хоть сколько-нибудь терпимой.
По мнению Томпсон, законы теперь карали целомудренных и поощряли распутных. Историк Уэнди Голдман отмечала:
Содействуя тому, что некоторые считали «свободной любовью», новые законы потакали тому, что другие считали «развратом», размывая черту между свободой и хаосом[56].
У американок в Советском Союзе вызывало противоречивые чувства отношение к половым вопросам, но многим из них относительная открытость в этой сфере казалась привлекательной: ведь в ту пору в США даже вооружать женщин знанием о предохранении от беременности было незаконным. Когда Дороти Уэст находилась в Москве, подруга попросила ее в письме «хорошенько разузнать, как предохраняются русские женщины, и потом поделиться рассказом об этом с подругами». Рут Кеннелл, вернувшаяся в 1928 году в США после шести лет жизни в СССР, где она отказалась от викторианских взглядов на секс, (на время) забыла о своем браке и успела завести нескольких любовников (и американцев, и русских), считала, что свобода в отношении секса и средств контрацепции в Советском Союзе говорила о существовании более высокой морали, нежели та, что господствовала в США: «Главное различие между Москвой и Нью-Йорком я вижу в том, что в Москве женщина вольна дарить свою любовь, а у нас она вынуждена продавать ее»[57].
54
55
56
57
Надин [фамилия не опознана] – Уэст, письмо из Бостона, 15 июля 1932 года, картонный ящик 1, папка 9, архив Дороти Уэст, Библиотека Шлезингера, Гарвардский университет;