Но когда Роузберри попытался поговорить с Юнгом, тот твердо заявил, что в футбол играет исключительно ради собственного удовольствия и намерен стать инженербм. Год назад, когда у Биг-Ред не было сколько-нибудь серьезных противников на всем Востоке, когда выпускники Йеля и Пена еще только пытались мобилизовать свои ресурсы, Роузберри мог себе позволить посмеяться над мечтами юноши о карьере инженера. Однако сейчас ничего забавного в этом уже не было, и Роузберри видел в Юнге последний шанс удержать за собой ПИ-002 в условиях идиотской экономической политики Корнелля по отношению к футбольной команде. Он, Роузберри, продаст пару рядовых игроков Гарварду, который по дешевке охотно купит что угодно, а за эти деньги можно будет купить Юнга по цене намного ниже рыночной.
В Датском ресторане, деревянная обшивка стен которого, пропитанная дыханием многих поколений пьяниц, выглядела старой, было шумно и людно, причем почти подле каждого из посетителей стоял стакан с приличествующим в данном сезоне питьем — бенедиктином или адской водицей с веточкой мяты в ней.
Доктора Роузберри радостно приветствовали со всех сторон. Он улыбался и очень мило краснел, а в душе вопрошал самого себя и историю: «Черт побери, что может быть общего между этими сопляками-инженерами и мною?» Он протолкался сквозь толпу, предъявлявшую на него претензии по не совсем понятным ему причинам, к кабине в темном углу, где Пэди и Мак-Клауд, рядовые игроки, которых он собирался продать Гарварду, ворковали над единственной кружкой вечернего пива, разрешенной им на сон грядущий во время тренировок. Разговаривали они очень тихо, но мрачно, и, когда доктор Роузберри приблизился к ним, они поглядели на него, ни один из них не улыбнулся.
— Добрый вечер, мальчики, — сказал доктор Роузберри, усаживаясь на краешек скамьи рядом с Мак-Клаудом и не сводя глаз с вводной двери, в которой должен был появиться Бак Юнг.
Оба кивнули в ответ и возобновили прерванный разговор.
— Нет никаких причин, — сказал Мак-Клауд, — чтобы человек не мог играть в студенческой команде до сорока лет, если только он содержит себя в форме. — Мак-Клауду было тридцать шесть лет.
— Конечно, — мрачно согласился с ним Пэди, — у человека постарше уже появляется солидность, которой никогда не бывает у молодых. — Пэди было тридцать семь.
— Возьми хотя бы Московича, — сказал Мак-Клауд.
— Точно. Ему уже сорок три, а он все еще в полной силе. И не вижу, почему бы ему не играть до пятидесяти. И по-моему, все так могут.
— Держу пари, что отправься я сейчас к кррахам, я набрал бы из ребят, которым сейчас уже за сорок и о которых думают, что они уже вышли в тираж, отличную команду, и она взяла бы первенство.
— Планк, — сказал Пэди, — Поздницкий.
— Мак-Каррен, — сказал Мак-Клауд. — Мирро, Мэллон. Разве не так, док? — как бы невзначай обратился он с вопросом к Роузберри.
— Конечно, почему бы нет? Надеюсь, что так. Я с удовольствием взялся бы за такую команду.
— Угу, — сказал Мак-Клауд. Он посмотрел на свое пиво, допил его одним глотком и вопросительно взглянул на Роузберри. — Ничего, если я выпью сегодня еще кружечку?
— Конечно, почему бы не выпить? — сказал Роузберри. — Я даже сам вам поставлю.
Мак-Клауд и Пэди почувствовали себя немножко неловко, и оба, не сговариваясь, подумали, что перед лицом надвигающегося столь важного для Биг-Ред спортивного сезона им следовало бы все же держать себя в форме.
Роузберри ни словом не поддержал этот их порыв.
— Лучше бы вам не очень налегать на эту штуку, — сказал какой-то студент, косясь на две новые бутылки пива. — Не стоит этого делать, если Корнелль и впредь собирается сохранить за собой ведущее место в первой лиге…
Пэди так глянул на него, что юнец поскорее нырнул в толпу.
— То они просят, чтобы ты вышел и напряг руки и ноги, а они, мол, пощупают твои мышцы и убедятся, как здорово будет выглядеть Корнелль на поле, то секунду спустя они требуют, чтобы ты вел себя как миссионер какой-то, — с горечью заметил Пэди.
— Просто как в Армии, — сказал Мак-Клауд.
Слова эти напомнили доктору Роузберри о письме и просьбе декана, с которыми он познакомился в своем кабинете, и он похлопал по внутреннему карману, чтобы удостовериться, что бумаги все еще там.
— Точно, как в Армии, — сказал Пэди, — только, без пенсии за выслугу лет.
— Вот именно, ты отдаешь лучшие свои годы какому-то колледжу, а как же они, черт бы их побрал, относятся к тебе, когда ты сходишь со сцены? Выставляют тебя прямехонько в кррахи. И вались ты ко всем чертям.
— Возьми хотя бы Куско, — сказал Пэди.
— Погиб парень за славный добрый Рутгерс, а что досталось его вдове?
— Ничего! Ничего не досталось, кроме спортивного халата с большим «Р» на нем, который она может использовать в качестве одеяла, да еще правительственная пенсия.
— Ему нужно было откладывать деньги! — сказал доктор Роузберри. — Он получал больше президента колледжа. Каким же это образом он оказался таким бедным? Кто в этом виноват?
Пэди и Мак-Клауд поглядели на свои большие руки и нервно заерзали на своих стульях. Оба они в свои лучшие годы получали столько же, сколько покойный Бадди Куско, который действительно погиб, защищая честь Рутгерса. Но оба они сидели на мели, вечно сидели на мели, хотя в свое время они построили себе стильные загородные домики на плоскогорье Кайюга, каждые полгода покупали новые машины, великолепно одевались.
— Вот в том-то и дело, — жалобно сказал Мак-Клауд. — Спортсмен обязан поддерживать свой авторитет. Ясно, все считают, что спортсмен выколачивает массу денег, и это действительно так выглядит, да только на бумаге. Но люди всегда думают, что денег у него куры не клюют: Вот он и позволяет себе шикануть.
Пэди только кивнул в знак согласия.
— За кого выпьем? — риторически вопросил он. — За трудную жизнь спортсмена?
— За Корнелль, — сказал Мак-Клауд.
— И пропади он пропадом! — сказал Пэди. Он выпил и с удовлетворением откинулся на спинку.
Бак Юнг, высокий, массивный и застенчивый, появился в дверях и оглядывал сидящих в зале. Доктор Роузберри сорвался с места и, оставив Пэди и Мак-Клауда, бросился к юноше, приветливо махая рукой.
— Баки, мой мальчик!
— Док.
Казалось, что Бак немного стесняется того, что его видят рядом с тренером, и оглядывался по сторонам в надежде отыскать свободную кабинку. Он вел себя так, будто у него назначено свидание с торговцами наркотиками, и в какой-то степени, как с удовольствием подумал доктор Роузберри, так оно и было.
— Бак, я не хочу понапрасну тратить слов, потому что у нас не так-то уж много времени. Подобное предложение не может повиснуть в воздухе на много дней. Боюсь, что решать нужно не позднее сегодняшнего дня. Все зависит от выпускников, — солгал он.
— Угу, — сказал Бак.
— Я готов предложить тебе тридцать тысяч, Бак, это получается по шесть сотен в неделю в течение всего года, начиная с завтрашнего дня. Что ты на это скажешь?
У Юнга задвигался кадык. Он откашлялся.
— Каждую неделю? — слабым голосом осведомился он.
— Видишь, как высоко мы тебя ценим, мой мальчик. Ох, смотри, не прогадай.
— А я смогу продолжать учиться? Дадите ли вы мне время для посещения лекций и занятий?
— Ну, знаешь ли, на этот счет имеется очень строгая инструкция. Ты не можешь играть в футбольной команде колледжа и одновременно с этим посещать занятия. Было время — пытались это совмещать, да только ничего хорошего из этого не получилось.
Толстыми пальцами Бак взъерошил волосы.
— Господи, ей-богу, я и сам не знаю, что сказать. Это очень большие деньги, но мои родные будут страшно удивлены и расстроены. Я хочу сказать…
— Я ведь не ради себя уговариваю тебя, Бак! Подумай о своих товарищах по колледжу. Неужели ты хочешь, чтобы они в этом году проиграли?
— Нет, конечно, — пробормотал тот.
— Тридцать пять тысяч. Бак.