– У тебя хорошие руки, – сказала Дебора. Настроение ее внезапно переменилось.
Было время, когда мы часто держались за руки. Через три года после нашей свадьбы она забеременела, сохранить ребенка было непросто, у нее были какие-то неполадки с маткой – она никогда не вдавалась в детали, – да и после рождения Деирдре придатки были постоянно воспалены. Но мы старались, нам очень хотелось ребенка, мы были уверены, что непременно родится гений, и первые шесть месяцев держались за руки. А потом все лопнуло. После ночи черного пьянства и скандалов, выходящих за всякие рамки, она выкинула, это были преждевременные роды младенца, который, как мне кажется, пришел в ужас от утробы, формировавшей его, вырвался оттуда и нырнул обратно в смерть, унося с собой последнюю надежду на то, что Дебора еще сможет родить. В память о себе этот ребенок оставил нам лишь обоюдную жажду мщения. Сожительство с Деборой было теперь равнозначно обеду в пустом замке, единственными хозяевами которого были дворецкий и его проклятие. Да, я в ужасе опустился на колени, моя кожа была натянута, как проволока, и в ней билась дрожь. А Дебора гладила мою руку.
И сочувствие, пойманная в силки птица сочувствия встрепенулась у меня в груди и впорхнула в горло.
– Дебора, я люблю тебя, – сказал я. В это мгновение я и сам не знал, говорю ли я искренне или бессовестно лгу, тщетно пытаясь спрятаться от самого себя. Но, едва вымолвив, понял, что совершил ужасную ошибку. Ибо из ее руки мгновенно ушло всякое чувство, даже то болезненное покалывание, и осталось лишь холодное прикосновение. С таким же успехом я мог держать в руке пустую корзинку.
– Любишь меня, дружок?
– Люблю.
– Должно быть, это ужасно. Ведь я тебя больше не люблю.
Она сказала это так спокойно, с такой изящной бесповоротностью, что я поневоле вновь вспомнил о луне и об обещанной ею смерти. Я открыл пустоту – и оказалось, что у нее нет центра. Вы понимаете меня? Я больше не принадлежал себе. Центром для меня была Дебора.
– У тебя опять жуткий вид, – сказала Дебора. – Еще с минуту назад ты выглядел ничего, а сейчас опять выглядишь чудовищно.
– Ты не любишь меня?
– Ни капельки.
– Представляешь, каково это, смотреть на любимого человека и не чувствовать ответной любви.
– Наверное, очень тяжело, – сказала Дебора.
– Просто невыносимо.
Да, центра не стало. Казалось, еще минута, и я заскулю.
– Невыносимо, – повторила она.
– И ты знаешь об этом? – спросил я.
– Знаю.
– Тебе доводилось испытывать такое?
– Был человек, которого я очень сильно любила, – ответила она, – а он меня не любил.
– Ты никогда не рассказывала мне о нем.
– Да, не рассказывала.
Перед свадьбой она поведала мне обо всем. Исповедовалась в каждой из прежних связей, должно быть, сказалось монастырское воспитание; она не просто рассказала мне обо всех, но и передала все детали: помню, мы хихикали во тьме, когда она постукивала меня по плечу своим изящным и весьма изощренным пальчиком, давая представление о силе и хватке, и напоре, и чуткости (или же об отсутствии их) каждого из ее любовников, я даже почувствовал благодаря ей, что хорошего было в лучших из них, и я любил ее за это, как бы мучительны ни были для меня эти признания, ибо отныне я знал, чему мне придется противостоять, а многие ли мужья могут похвастаться этим? Это была охранная грамота нашей любви, и, как бы ни сложился наш брак, это был наш обет, она нашла свой способ сказать мне, что я лучше всех.
А сейчас она проникла в глубь меня, в самый центр, и готовилась взорвать меня изнутри.
– Сама не знаешь, что говоришь.
– Прекрасно знаю. Был один человек, о котором я тебе никогда не рассказывала. Я никому о нем не рассказывала. Хотя однажды кой у кого и возникли подозрения.
– Кем же он был?
– Матадором. И изумительным мужиком.
– Все ты врешь.
– Думай как хочешь.
– Только не матадором.
– Ладно, не матадором. Он был куда лучше, чем матадор, куда значительнее. – Ее лицо опухло от злобы, красные пятна понемногу исчезали.
– Собственно говоря, он был самый лучший и самый выдающийся из всех, кого я знала. Изысканный и безупречный, как сама природа. Как-то раз мне захотелось вызвать в нем ревность, и на этом я его потеряла.
– Кто бы это мог быть?
– Не пытайся продвигаться шажок за шажком, как трехлетний ребенок. Я не назову тебе его имя. – Она глотнула рома и чуть встряхнула рюмку, не грубо, скорее нежно, словно круги темной жидкости могли передать какую-то весть далеким, неведомым силам, или – точнее – получить ее от них. – Однако я скучаю, когда подолгу не вижу тебя.
– Ты ведь хочешь развода?
– Наверное, да.
– Вот именно.
– Не вот именно, милый, а именно после всего, что было. – Она широко зевнула и вдруг стала похожа на пятнадцатилетнюю ирландскую служанку. – И когда ты не соизволил попрощаться с Деирдре…
– Я не знал, что она уезжает.
– Разумеется, не знал. Да и откуда тебе было знать? Ты ведь не звонил целых две недели. Пил и трахался со своими малышками.
Дебора не знала, что у меня сейчас нет ни одной подружки.
– Мои малышки давно подросли. – Во мне разгоралось пламя. Оно пылало в животе, и мои легкие были сухи, как осенние листья, а в середке копилось давление, чреватое взрывом. – Давай-ка выпьем.
Она протянула мне бутылку.
– Ладно, может, они и впрямь подросли, хотя, честно говоря, это весьма сомнительно. Но мне наплевать. Потому что сегодня днем я приняла окончательное решение. Я сказала себе, что никогда больше не буду… – Она не договорила фразу, но речь шла кой о чем, чем она занималась только со мной и ни с кем другим. – Нет, – продолжала Дебора, – я решила: больше мне этого не надо. Во всяком случае со Стивом.
Этому научил ее я, но потом в ней проснулся воистину королевский аппетит. Это небольшое действо, похоже, стало для нее главным удовольствием.
– Никогда больше? – спросил я.
– Никогда. Меня тошнит от самой мысли об этом, во всяком случае применительно к тебе, дорогуша.
– Ладно, давай завяжем с этим. Честно говоря, ты была не такой уж искусницей.
– Не такой, как твои малышки?
– Ты и в подметки не годишься как минимум пятерым из них.
Она опять пошла красными пятнами. Я почувствовал исходящий от нее запах гнили, мускуса и еще чего-то куда более жестокого. Это был запах случки в зоопарке. И этот последний запах таил в себе опасность, он напоминал о горящей резине.
– Вот ведь как странно, – сказала Дебора. – В последнее время я ни от кого таких нареканий не слышала.
С тех пор как мы разъехались, она не рассказывала мне ни о ком. До сегодняшнего дня. Острая, печальная, почти приятная боль пронзила меня. Но ее сразу сменил откровенный ужас.
– У тебя есть любовники?
– На сегодняшний день, милый, всего трое.
– И ты… – Я был не в силах договорить.
– Да, дорогой. Ты даже не представляешь, как они были шокированы, когда я к этому приступила. Один из них спросил: где ты этому научилась? Всегда думал, что такое практикуется только в мексиканских борделях.
– Заткнись, сука.
– И благодаря широкой практике в последнее время я в отличной форме.
Я отвесил ей пощечину. Я собирался – так подсказывали мне остатки сознания, еще не охваченные пламенем, – дать ей только пощечину, но мое тело говорило стремительней, чем мой мозг, и удар пришелся ей по уху и едва не скинул ее с постели. Она воспряла, как бык, и начала действовать подобно быку. Она ударила меня головой в живот (вспышка в зарослях моих нервов), и тут же заехала сильным коленом мне в пах (приемы боя у нее были как у школьного надзирателя), и, не попав, потянулась туда же руками, стремясь ухватить мой корень и раздавить его.
Это все и решило. Я ударил ее сзади по затылку, мертвым холодным ударом, опрокинувшим ее на колени, а затем обвил рукою ее шею и стиснул горло. Она была сильной, я всегда знал это, но сейчас ее сила была просто чудовищной. Какое-то время я не понимал, смогу ли удержать ее, она почти сумела подняться на ноги и отшвырнуть меня в сторону, что, учитывая стартовую позицию, было бы достижением даже для профессионального борца. Секунд десять – двадцать она пыталась сохранить равновесие, но затем ее сила начала иссякать, истекать из нее в меня, и зажим у нее на шее стал крепче. Я действовал с закрытыми глазами. Мне виделось, будто я прошибаю плечом гигантскую дверь, которая поддается лишь дюйм за дюймом.