Затушил свечу, которую Мари-Жозе воткнула когда-то в бутылку.
С минуту посидел в раздумье.
Потом снова сунул руку в карман куртки, достал оттуда погнутую чайную ложку, крошечный, сложенный вдвое пакетик и шприц.
Патрик Карьон встал.
Он вновь пересек Луару, вошел в садик перед домом, открыл дверь в кухню. Госпожи Карьон в кухне не было. Тогда он поднялся в спальню родителей. Матери там не было. Он заглянул в ванную. Матери не было и тут. Он направился к комнате, куда она запретила ему входить.
У двери он с минуту поколебался. Он был весь мокрый. Но все же потянулся к дверной ручке.
Повернул желтоватый, в трещинах, шарик.
Вошел.
Госпожа Карьон в слезах набросилась на него с кулаками, норовя ударить в лицо.
— Что ты делаешь! — воскликнул Патрик, закрывая лицо руками. — Мать, какие тут у тебя тайны? Что я такого увидел? Ведь здесь ничего нет!
— Может, здесь ничего и нет! — повторила она. — Но это ничто принадлежит мне, только мне!
— Мама, у меня друг умер.
Но госпожа Карьон повернулась к нему спиной. Она была одета в желтый костюм. Больше он никогда не виделся с нею наедине. Только при отце. Больше они никогда не разговаривали друг с другом.
Сержанта Уилбера Хамфри Каберру не стали хоронить на французской территории. Его тело отправили на американскую военную базу Сарана, а оттуда на военно-транспортном самолете в Денвер, для погребения.
Лейтенант Уодд разрешил Патрику присутствовать при отправке тела Уилбера на аэродроме Сарана.
Было по-прежнему жарко и по-прежнему душно. Солнце то и дело проглядывало сквозь дождь. Первой на поле влетела, поднимая фонтаны воды, американская машина скорой помощи, следом за ней — два джипа. Этот маленький кортеж остановился перед винтовым грузовым самолетом. Из джипов вышел под ливень взвод сержанта Каберры — шестеро солдат в парадной форме. Они встали по стойке «смирно». Санитары вытащили body-bag[36] с телом сержанта У. Х. Каберры и грубо свалили его на ленту конвейера, уходящего в трюм самолета. Люди из взвода Каберры отсалютовали своему командиру.
В пятнадцати метрах от самолета, возле розового «тандерберда», стояли Труди, Мари-Жозе Вир, Патрик Карьон, саксофонист Мэл и лейтенант Уодд.
Санитары вынули из машины мешок с вещами сержанта и бросили его на конвейер. Мари-Жозе схватила Патрика за руку. Поднесла ее к губам. И глухо произнесла:
— Патрик!
Она поцеловала его ладонь и сказала:
— Я люблю тебя, Патрик.
Труди Уодд напряглась. Мари-Жозе все еще целовала руку Патрика Карьона. Вдруг Труди крикнула:
— Shut up! Shut up! (Замолчи! Замолчи!)
Патрик тотчас отдернул руку. Он был поражен. Труди подбежала к «тандерберду» и закрылась в нем.
Ее волосы и лоб были мокрыми от дождя. Патрик стоял в растерянности, не зная, что делать. Мари-Жозе снова взяла его руку.
Лейтенант Уодд строго взглянул на Мари-Жозе и Патрика.
Тело сержанта Уилбера Хамфри Каберры в пластиковом мешке исчезло в грузовом отсеке самолета.
Патрик оттолкнул умоляюще протянутую руку Мари-Жозе, которая встала перед ним на колени прямо на бетонную полосу аэродрома, залитую дождем.
— Ты чудовище! — бросил он ей шепотом, заставляя подняться.
Они молча пошли за лейтенантом Уоддом, который сел за руль своего «тандерберда».
— В полдень у меня встреча с аббатом, — сказал он ей.
Мари-Жозе Вир и Патрик Карьон встретились у охотничьего павильона, на каменной скамье. Сперва они молчали. Она пришла в черных очках. Сняла их. Под глазами у нее темнели круги. Щеки запали. Лицо подурнело от горя. Глаза лихорадочно блестели. Они крепко обнялись, в последний раз. Мало-помалу их пальцы вспоминали былые ласки, незабываемые, как детство, как нежность многолетней дружбы, которой не нужны слова, как былые объятия — робкие, редкие, неумелые, внезапные и страстные, — как все бессчетные признания в любви. Потом они разняли руки.
— Этого не объяснишь, — прошептал он.
Он сказал Мари-Жозе, что со дня катастрофы ему кажется, будто он живет лишь наполовину. Письменные экзамены на бакалавра сдавал точно во сне. Мари-Жозе Вир сочувственно взглянула на него. Он говорил, что по его вине сержант Уилбер Хамфри Каберра мчался на полной скорости, хотя был пьян. Просто он, Патрик, впал в ярость оттого, что отец запер его, словно наказанного ребенка, в самый день его восемнадцатилетия, когда ему предстояло играть в городском театре Дрё. Он записал на базе настоящую пластинку, но его родители не желали понимать музыку, которая целиком завладела им, которой целиком завладел он. И вот теперь он мертв, потому что они мешают ему жить.