В «Завтраке у Тиффани» — новейший Нью-Йорк, пульсирующее в стремительном темпе сердце современной Америки. Взаимопересекающиеся стриты и авеню, Сентрал-Парк, небоскребы, мосты. Рассказчик и девушка забредают на Бруклинский мост, откуда открывается великолепная панорама Нью-Йорка (этот мост знаменит и рекордным числом отчаявшихся обитателей города, бросающихся в темные воды Ист-Ривер). «Я люблю Нью-Йорк, хотя он и не мой, как хоть что-нибудь должно быть твоим, — делится с собеседником заветными мыслями Холли, — дерево, улица, город — в общем, то, что стало твоим, потому что здесь твой дом, твое место».
В заглавии повести — горечь под маской усмешки. Такого ресторана — Тиффани — в Нью-Йорке не существует. Тиффани — старейшая американская художественно-ювелирная фирма, клиенты которой принадлежат большей частью к верхушке имущего класса, и этот мифический ресторан должен быть как бы раем богатых людей. Холли наивно признается рассказчику, что уютнее всего себя чувствует именно там, сидя за столиком, «где так мило попахивает серебром и бумажниками из крокодиловой кожи». Завтрак у Тиффани — очередной призрак «американской мечты», идя за которым, легко сбиться с пути и по-пустому погибнуть. В устах девушки это грустно-смешная утопия.
Холли Голайтли исчезает из жизни рассказчика, который успел нежно ее полюбить. Но он тешит себя надеждой, что наступит тот день, когда Холли обретет наконец «свое место», «свой дом».
В характере героини, в совокупности пестрых деталей сюжета, в ритме действия, в проникнутом невеселой иронией лиризме автору удается создать у читателя повести достоверное ощущение беспокойной, стремительной, исполненной труднодостижимых возможностей и опасных соблазнов американской жизни самого новейшего времени.
Все одиннадцать собранных здесь повестей — в полной мере американские как в достоинствах своих, так и в своих недостатках — могли быть написаны только американским пером.
В центре внимания писателей судьба человека в меняющемся мире Америки. Более двух с половиной столетий назад щедро наделенный природой девственный материк дал беглецам из феодальной Европы кров и приют. Свободный труд поселенца на свободной земле был вскоре отягощен социальными и расовыми проблемами. Далее развитая буржуазная цивилизация жестко продиктовала рядовому обитателю Нового Света свои условия, требуя мужества, жертв, подчас непосильной борьбы за материальную обеспеченность и человеческое достоинство.
Каковы были в этих условиях возможности и задачи американской литературы?
В первые десятилетия нашего века передовая критика в США предъявила беспощадный по требовательности счет своим литературным предшественникам, более ранним американским писателям, укоряя их в идеализирующем подходе к американской действительности и приводя им в пример суровый реализм европейцев.
«Американской литературе все время чего-то недоставало. Я уверен, это чувствует каждый», — писал в своей знаменитой в анналах американской словесности книге «Америка становится взрослой» (1915) молодой Ван Вик Брукс, выступивший как один из основных идеологов критико-реалистического литературного направления в США. «Почти все из крупнейших американских писателей, если поставить их рядом с их английскими современниками, выглядят как бы не от мира сего… С их страниц встает бесспорно американец, но до чего же этот американец возвышен, утончен, усердно отмыт! Нежелание этих писателей погрузиться целиком, без оглядки в грубую непривлекательную действительность, как это делали Карлейль или Диккенс, более чем очевидно».
Главный удар Ван Вик Брукса и тех, кто его поддержал, был направлен на господствовавшую во влиятельных американских литературных кругах истекшего века традицию буржуазно-мещанской «благопристойности» (genteel tradition), выдаваемую за обязательную моральную и эстетическую норму в искусстве.
Ван Вик Брукс завершает свои обвинения красноречивой легендой о поэте португальского Возрождения Луисе Камоэнсе:
«Говорят, что на смертном одре Камоэнс сказал, что всю жизнь был пловцом во взбаламученном море, но ему приходилось с удвоенной силой выгребать левой рукой, а в поднятой правой держать „Лузиады“ на такой высоте, где бы их не достигли всплески грязной волны».
«Вот перед вами вся история американской литературы, — комментирует Ван Вик Брукс. — В более чем где-либо тяжком и гнусном мире она тратила главные силы, чтобы не запятнать себя брызгами».[3]