— Черта с два! — отозвалась женщина и продолжила трапезу.
Плакать она начала, допив кофе.
— Я ее помню вот такусенькой, когда ножки у ней были с твой большой палец, и она ходила в пинетках… — причитала женщина.
— Ну и что с того? — спросил мужчина.
— Я ее помню еще в пинетках… — плакала женщина.
В коридоре начали собираться соседи; они заглядывали в комнату и смотрели на женщину так, как смотрят на бьющуюся в агонии собаку. Вошло несколько женщин, и все запричитали вместе. Под их заботливыми руками комната приобрела тот пугающий чистотой и порядком вид, с которым обычно встречают смерть.
Внезапно дверь распахнулась, и в комнату, протягивая руки, вбежала женщина в черном платье.
— Бедная, бедная Мэри! — вскричала она и бережно обняла рыдающую мать. — О, какое ужасное несчастье! — продолжала она. Лексикон ее был заимствован из миссионерских проповедей. — Бедная моя Мэри! Всем сердцем я тебе сочувствую! О, какое ужасное несчастье — иметь непослушное дитя. — Ее по-матерински доброе лицо было мокро от слез. Она вся дрожала от нетерпения выразить сочувствие.
Плакальщица сидела, опустив голову и тяжело раскачиваясь из стороны в сторону. Она причитала высоким, надтреснутым голосом, точно кто-то играл погребальную песнь на одинокой свирели.
— Мисс Смит, я ее помню вот такой, когда она ходила в пинетках, и ножки у ней были с ваш большой палец, и она еще ходила в пинетках… — голосила женщина, закатив глаза, из которых так и лились слезы.
— О, бедная моя Мэри! — всхлипывала женщина в траурном платье. Сочувственно рыдая басом, она опустилась на колени возле стула плакальщицы и обняла ее. Остальные принялись причитать — каждая на свой лад.
— Мэри, нет больше твоего несчастного, сбившегося с пути дитяти, и может, так оно и лучше… Ведь теперь ты простишь ее, Мэри, дорогая? Ведь теперь ты простишь свое непокорное дитя? Простишь свою неблагодарную, дурную дочь? Ибо теперь она там, где все ее ужасные грехи предстанут перед судом…
Женщина в черном подняла голову и сделала паузу. В окно неумолимо проникал солнечный свет, сообщая убогим краскам комнаты безобразную веселость. Кое-кто из зрительниц всхлипывал, а одна плакала в голос.
Плакальщица встала и ушла в другую комнату. Через минуту она вернулась, держа на ладони крошечные выцветшие пинетки.
— Я ее помню вот такой, когда она в них ходила! — заплакала она, и женщины зарыдали пуще прежнего, точно их всех вдруг пронзила острая боль. Плакальщица повернулась к грязному, небритому мужчине:
— Джимми, мальчик мой, привези сестру, и мы обуем ее в эти пинетки!
— Они же ей теперь не налезут, дура, — ответил мужчина.
— Кому сказано — привези! — взвизгнула женщина, яростно наступая на Джимми.
Мужчина хмуро выругался, отошел в угол и начал медленно надевать пальто. Затем взял шляпу и нехотя вышел.
Женщина в трауре выступила вперед и вновь начала умолять:
— Ты простишь ее, Мэри? Ты простишь свое бедное, грешное дитя? Ее жизнь была проклятием, и ее дни были черны. Ведь ты простишь свою грешную дочь? Теперь она там, где все ее грехи предстанут перед судом…
— Она там, где ее грехи предстанут перед судом! — вскричали остальные женщины, точно хор на похоронах.
— Господь дал, Господь и взял, — сказала женщина в черном, подняв глаза к солнечным лучам.
— Господь дал, Господь и взял, — эхом откликнулись остальные.
— Ты простишь ее, Мэри? — молила женщина в черном.
Плакальщица попыталась что-то сказать, но голос изменил ей. Ее огромные плечи ходили ходуном, она была вне себя от горя. По щекам катились жгучие слезы. Наконец она обрела голос и закричала, как от боли:
— Да! Я прощаю ее! Прощаю!
Сара Орн Джуит
СТРАНА ОСТРОВЕРХИХ ЕЛЕЙ
Сара Орн Джуит (1849–1909) родилась и провела почти всю жизнь в приморском городке Саут Бервик (штат Мэн). Еще не достигнув двадцати лет, начала литературную деятельность, печатая очерки и рассказы, посвященные местной природе и местному быту. В последующих произведениях она также редко выходит за пределы родного края. Узость тематики и налет идилличности ограничивают значение творчества Джуит, однако как вдумчивый бытописатель-психолог и мастер описательной прозы она занимает прочное место в числе «малых классиков» американской литературы.
«Страна островерхих елей» («The Country of Pointed Firs»), считающаяся вершиной творчества Джуит, вышла в 1896 г. Полностью повесть на русском языке публикуется впервые.
ГЛАВА 1
Возвращение
Было что-то необыкновенно привлекательное в этом маленьком приморском поселке, что выделяло его среди других таких же на атлантическом побережье штата Мэн. Быть может, весь секрет его обаяния заключался в том, что это были уже знакомые места; быть может, именно поэтому взгляд мой с таким интересом обращался к прибрежным скалам, и темным лесам, и десятку домиков, прилепившихся на уступах берега вокруг пристани и словно накрепко пригвожденных к месту деревьями. Все эти домики были обращены фасадом к морю; все они как будто красовались и охорашивались посреди своих крохотных, нарочито веселых и цветущих садиков; у каждого в высокой крыше имелось слуховое оконце с мелким переплетом, которое, словно лукавый глазок, поглядывало либо на гавань и далекий горизонт, либо, если оно было обращено к северу, на уходящую вдаль линию берега и встающие за нею темные массивы пихт и елей. Хорошо узнать такой поселок и его окрестности, это почти то же, что подружиться с человеком. Влюбиться в него можно с первого взгляда и навсегда, но для того, чтобы завязалась настоящая дружба, нужно время — иногда целая жизнь.
Я полюбила Деннет-Лендинг еще во время первого кратковременного посещения — мы совершали тогда прогулку на яхте. Теперь, спустя два или три года, я вернулась сюда и нашла все точь-в-точь таким, каким оно грезилось мне в мечтах: те же берега с зубцами островерхих елей, тот же забавный поселок с тщательно разработанными традициями; то же сочетание глубокой уединенности с ребяческой уверенностью, в том, что этот маленький мирок и есть центр цивилизации. Итак, однажды вечером, в июне, с прибывшего парохода сошла на пристань одна-единственная пассажирка. Прилив стоял высоко; на пристани собралась целая толпа зевак, и более юная часть населения с восторженным любопытством провожала путешественницу, пока та взбиралась по узкой, овеянной соленым дыханием моря улочке вдоль маленьких домов, обшитых белым тесом.
ГЛАВА 2
Миссис Тодд
Как выяснилось впоследствии, жилище, избранное мною для летнего отдыха, имело только один недостаток: полное отсутствие уединения. Поначалу казалось, что крохотный домик миссис Олмайры Тодд достаточно удален и укрыт от всякой житейской суеты; повернутый спиной к улице, он прятался среди зелени густо разросшегося маленького сада, в котором все цветы, сколько их было, — две-три ярких мальвы и коврики каменоломки, — ютились возле самых стен крытого серой дранкой дома. Странный это был сад, и кто видел его в первый раз, невольно удивлялся, почему в нем так мало цветов и так много травы. Но эта странность скоро разъяснилась: миссис Тодд была страстной любительницей целебных растений, диких и садовых; поэтому морской бриз, влетая в заднее окно ее дома, приносил с собой аромат не только шиповника и майорана, но и шалфея, змееголовника, медуницы и мяты, полыни и божьего дерева. Если миссис Тодд случалось зайти в дальний угол своего сада, к этому букету присоединялся запах тимьяна, примятого ее тяжелой стопой. Миссис Тодд была весьма крупная особа, и ее пышные юбки попутно задевали и пригибали к земле даже и те былинки, которые не попадали ей прямо под ноги, так что, когда она расхаживала по своим владениям, мне это тотчас становилось известно; я чувствовала это даже в утреннем полусне, а через неделю-другую научилась точно определять, в какой части сада находится сейчас его хозяйка.
По одну сторону от этого травяного заповедника воспитывались на грядках другие растения, употребительные в сельской фармакопее, — великие драгоценности и редкости среди простецкой толпы обыкновенных трав. Некоторые имели странный, острый запах, пробуждавший какие-то смутные воспоминания о далеком и позабытом прошлом. Возможно, когда-то они применялись при совершении тайных мистических обрядов, с ними было связано сокровенное знание, передававшееся из столетия в столетие. Но теперь они входили в состав незамысловатых снадобий, которые время от времени варились с патокой, уксусом или спиртом в маленьком котелке на очаге у миссис Тодд. Потом их раздавали страждущим разными недугами соседям, которые приходили обычно под вечер, как бы тайком, принося с собой собственные, древнего вида, флаконы. Одна из этих панацей называлась индейским средством и стоила всего пятнадцать центов; когда пациенты на обратном пути проходили мимо окон, до моего слуха долетали преподаваемые им шепотом наставления. Были лекарства попроще, получив которые покупатель удалялся без особых напутствий, и миссис Тодд при этом не переступала порога кухни, ибо мудро избегала лишних усилий; относительно других она давала краткие указания, стоя в дверях, но некоторые она считала своим долгом сопроводить до самой калитки, сохраняя до конца таинственный и важный вид. Я подозреваю, что миссис Тодд врачевала не одни только телесные болезни; возможно, она верила, что любовь, ненависть, ревность и противный ветер также могут быть укрощены с помощью какой-нибудь редкостной травки из ее сада.