Встретившись в отеле «Филадельфия» с компанией американцев, я согласился провести с ними вечер. А поскольку моя квартира находилась в полутора милях отсюда, я заказал постель здесь же, в отеле. Примерно в двенадцать часов компания разошлась, и я отправился прямо в постель. Около четырех часов утра я был разбужен стуком в дверь моего номера. Открыв ее, я увидел гвардейцев и хозяина отеля. Гвардейцы сообщили мне, что явились арестовать меня, и потребовали ключи от моих бумаг. Я впустил их, оделся и немедленно отправился с ними.
Случилось так, что Аршиль Одибер, из Кале, был тогда в отеле, и я попросил отвести меня в его комнату. Когда мы пришли туда, я сказал конвоирам, что остановился в отеле только на ночь, что я печатаю книгу и часть ее находится в Мэзон Бретань, улица Жакоб. Я пожелал, чтобы они отвели меня сначала туда, что они и сделали.
Типография, где печаталась книга, находилась поблизости от Мэзон Бретань, где жили полковник Блэкдэн и Джоэл Барлоу {18} из Соединенных Штатов Америки. Я попросил Джоэла Барлоу сличить корректурные листы с рукописью, когда они выйдут из печати. Остальная часть рукописи, с 32-й по 76-ю страницу, находилась у меня на квартире. Кроме необходимости собрать воедино все части работы, чтобы публикация не была прервана по причине моего заключения или чего-либо другого, что могло со мной приключиться, мне нужно было, чтобы при осмотре моих бумаг присутствовал кто-либо из американских граждан, поскольку у меня хранилась переписка с президентом конгресса генералом Вашингтоном, министром иностранных дел г-ном Джефферсоном и покойным Бенджамином Франклином. Поэтому мне могло оказаться необходимым послать составленный протокол конгрессу.
Оказалось, что Джоэл Барлоу получил только один лист корректуры, который он сличил с рукописью и отослал обратно в типографию.
Затем вместе с Джоэлом Барлоу мы пошли на мою квартиру, а конвоиры или комиссары взяли с собой переводчика Комитета Общественной Безопасности. Я был удовлетворен тем, что они произвели осмотр моих бумаг со всей строгостью; справедливость требует отметить, что они делали это не только вежливо, но и выказывая уважение к моей личности.
Я показал им остальную часть рукописи моей книги. Переводчик просмотрел ее и возвратил мне, сказав: «Интересная работа. Она принесет много добра». Я показал ему также другую рукопись, предназначенную для Комитета Общественного Спасения. Она была озаглавлена: «Наблюдения относительно торговли между Соединенными Штатами Америки и Францией».
Когда осмотр моих бумаг был закончен, конвой препроводил меня в Люксембургскую тюрьму. Там они оставили меня, как бы сожалея о не заслуженной мной судьбе. Я предложил написать под протоколом, что они исполнили данный им приказ со всей вежливостью, но они отказались.
Часть вторая
В первой части «Века разума» я упоминал, что давно собирался опубликовать мои мысли о религии, но первоначально отложил это намерение до более позднего периода моей жизни, рассматривая этот свой труд как последний. Однако обстоятельства, сложившиеся во Франции в конце 1793 г., побудили меня не откладывать его далее. Справедливые и гуманные принципы революции, которые философия распространяла вначале, были оставлены. Та идея, всегда столь же опасная для общества, сколь и унизительная для всевышнего, что священники могут отпускать грехи, хотя она как будто бы и не существовала более, притупила чувство человечности и подготовила людей к совершению любых преступлений.
Нетерпимый дух церковных гонений проник в политику; трибунал, величаемый революционным, занял место инквизиции, а гильотина—место костра. Я видел гибель многих моих ближайших друзей, ежедневно видел, как других влекли в тюрьму, и имел основания полагать, а также получал предупреждения о том, что та же опасность приближается ко мне.
В столь неблагоприятных условиях я начал первую часть «Века разума». Кроме того, у меня не было ни Библии, ни Нового завета, на которые я мог бы сослаться. А ведь я выступал против обеих. Я не мог достать их. Несмотря на это, я написал книгу, которую ни один человек, верящий в Библию и пишущий со всеми удобствами, имея под рукой целую библиотеку церковных книг, не может опровергнуть.
К концу декабря 1793 г. был сделан запрос и принято решение исключить иностранцев из Конвента. Таковых было всего двое: Анахарсис Клоотс {19} и я. Я видел, что Bourbon de l'Oise в своей речи по поводу этого запроса особо указывал на меня.
Поняв после этого, что мне осталось провести на свободе лишь несколько дней, я сел за работу, чтобы как можно скорее довести ее до конца. Я не закончил ее. В том виде, как она появилась, она была оставлена не более чем за шесть часов до того, как, около трех часов утра, стража явилась за мной с приказом, подписанным двумя комитетами — Общественного Спасения и Общественной Безопасности, чтобы арестовать меня как иностранца и отправить в Люксембургскую тюрьму.
Я сумел, по пути туда, зайти к Джоэлу Барлоу и передать ему рукопись книги, поскольку она была бы в большей безопасности у него, чем у меня в тюрьме. Не зная, как может сложиться во Франции судьба и автора и книги, я поручил ее покровительству граждан Соединенных Штатов.
Справедливость требует сказать, что конвоиры, выполнявшие приказ, и переводчик Комитета Общественной Безопасности, сопровождавший их и обследовавший мои бумаги, обращались со мной не только вежливо, но и с уважением. Смотритель Люксембурга Бенуа, человек с добрым сердцем, как и вся его семья, выказывал мне, насколько это было в его силах, свою дружбу, пока оставался на этом посту. Он был смещен с него, арестован и отдан под суд по злостному навету, однако оправдан.
После того как я пробыл в Люксембурге около трех недель, американцы, находившиеся тогда в Париже, в полном составе направились в Конвент, чтобы потребовать моего освобождения как их соотечественника и друга. Но президент Вадье, бывший также и председателем Комитета Общественной Безопасности и подписавший приказ о моем аресте, ответил, что я родился в Англии. После этого я ничего более не слышал о событиях за стенами тюрьмы вплоть до падения Робеспьера девятого термидора — 27 июля 1794 г.
Примерно за два месяца до этого события у меня началась лихорадка, которая имела все признаки смертельной и от последствий которой я так и не оправился. Вот тогда-то я с удовольствием вспомнил о том, что написал первую часть «Века разума» и искренне поздравил себя. Я мало надеялся тогда выжить, а другие надеялись на это и того меньше. Поэтому я на собственном опыте по совести проверил свои принципы.
У меня было тогда трое товарищей по камере: Джозеф Ваннюль (Vanhuele) из Брюгге, Шарль Бастини и Мишель Рубенс (Rubyns) из Лувена. Постоянное и заботливое внимание этих трех друзей, днем и ночью, я вспоминаю с благодарностью и отмечаю с удовольствием. Случилось, что врач (д-р Грэхэм) и хирург г-н Бонд из свиты генерала О'Хара {20} были тогда в Люксембурге. Я не спрашивал себя, удобно ли будет им, как английским подданным, что я выражу им мою благодарность, но я укорял бы себя, если бы не сделал этого. Я благодарен также врачу Люксембурга д-ру Маркоски.
У меня есть основания думать, что эта болезнь сохранила мне жизнь, ибо других причин я не вижу. Среди бумаг Робеспьера, изучавшихся Комиссией депутатов и о которых было доложено Конвенту, имеется следующая собственноручная запись Робеспьера: «Demander, que Thomas Paine soit décrété d'accusation, pour l'intérêts de l'Amerique autant que de la France». (Потребовать, чтобы в интересах как Америки, так и Франции Томасу Пейну был вынесен обвинительный приговор.)
По какой причине это намерение не было приведено в исполнение, я не знаю и не могу узнать и потому объясняю это тем, что сообщение о моей болезни сделало его невозможным.
Конвент, насколько был в силах, исправил несправедливость, публично и единодушно пригласив меня вновь стать его членом. Я принял приглашение, чтобы показать, что могу перенести обиду, не позволив ей повлиять на мои принципы и симпатии. Нельзя отрекаться от правильных принципов на том основании, что они были нарушены.
С тех пор как я оказался на свободе, я видел несколько публикаций, одни из которых были написаны в Америке, другие в Англии в ответ на первую часть «Века разума». Если авторов могут развлечь подобные упражнения, я не буду их прерывать. Они могут писать против моей книги и против меня сколько им угодно. Они оказывают мне большую услугу, чем сами того желают, и я не возражаю, чтобы они писали и дальше. Однако, прочитав вторую часть, хотя она и не написана им в ответ, они найдут, что им следует вернуться к своей работе и снова плести свою паутину. Ведь та, что была сплетена сначала, сметена.