— Простейшая взаимозависимость, — снова и снова объяснял Бен Колдуэлл. — Пока это было более-менее замкнутое пространство, приток воздуха с дымом был ограничен. Теперь, когда окна выбиты и работают как вытяжка… — Он развел руками и пожал плечами.
Генри Тиммс, президент телевизионной компании, заявил:
— Значит, нам не следовало выбивать стекла. — Голос его звучал самоуверенно, решительно и критически.— Шанс, что им удастся доставить сюда линь, был слишком мал.
Колдуэлл только заметил на это:
— Задним умом все умны. — И отвернулся.
Он был архитектором, автором многих проектов. Ему было отвратительно само слово «компромисс», но в то же время он понимал, что без компромиссов было бы просто невозможно что-либо делать. Приходилось выбирать между надеждой, что удастся попасть в окно гарпуном с крыши Торгового центра, и уверенностью, что в помещение станет поступать больше дыма. Решение этого вопроса Колдуэлл с радостью предоставил остальным. Ему это было совершенно безразлично.
Он полагал, что большинство людей в зале все еще надеется на спасение. Он — нет. Он привык смотреть неопровержимым фактам в лицо. Стараться не принимать их в расчет — глупо. Насколько будет повреждено здание, он не мог даже представить, но еще задолго до того, как оно окончательно погибнет, все в этом зале уже будут мертвы. С этим он давно смирился. И его ничто не волновало, потому что большая часть его личности уже была мертва.
Башня была его детищем, его видением, его волшебным сном. И теперь она погибала.
На чьи плечи ложится главная вина, у него не было сомнений. Но это его не слишком интересовало. Какая разница, чья рука выковала молот, изуродовавший Пьету? Да, общество, возможно, захочет отомстить, но великое творение уже ничем не вернуть.
В Нью-Йорке, Лос-Анджелесе, Чикаго, Питтсбурге и в дюжине других меньших городов он оставил по себе памятники, которые будут стоять еще долго после того, как его не станет. Но это здание было его шедевром, и теперь уже ничто не может его спасти. Озарения, расчеты, компромиссы, работа, любовь, кровь и пот творчества — все зря.
Когда утром этого дня он стоял в своем кабинете перед грудой извещений на изменения, валявшихся на столе, вызвав Ната, было ли у него тогда предчувствие беды? Трудно сказать: прозрения всегда подозрительны. Ну что ж. Беда не заставила себя ждать.
Тут к нему подошел сенатор Петерс, продолжавший как ни в чем не бывало улыбаться.'
— Погрузились в мечты? — спросил он. — Есть идеи?
— Весьма сожалею, но что касается идей, ничем не могу помочь.
— Вы это говорите так, как будто извиняетесь за промах.
Улыбка Колдуэлла стала виноватой.
— За этот промах, боюсь, некому будет прощать.
— И я так думаю. — Сенатор помолчал. — Но, кажется, вас это не волнует.
— А вас?
— Знаете, я уже некоторое время пытаюсь найти ответ. Но не совсем в нем уверен. — Сенатор сокрушенно махнул рукой. — Я, разумеется, не хочу сказать, что не испытываю страха перед смертью. Нет, я имею в виду нечто совсем иное.
— Например? — Колдуэлл невольно заинтересовался. — Некую веру?
Сенатор улыбнулся.
— Не в обычном смысле слова. Я всегда был язычником. Нет…— Он покачал головой.— Это связано со всем моим жизненным опытом, и он научил меня, что некоторых вещей нельзя избежать, некоторые битвы нельзя выиграть, с некоторыми приговорами нужно смириться…
— Одним словом, — заметил Колдуэлл,— с политикой? С искусством возможного?
Сенатор кивнул.
— Нас формируют наши дела. — Он улыбнулся. — Берт не сможет избавиться от командирских привычек, даже если захочет. Он, как отставной пилот, который сам не свой, если за штурвалом сидит кто-то другой.
Чем дальше, тем интереснее.
— А Пол Норрис? — спросил Колдуэлл. — Гровер Фрэзи? Как вы объясните их поведение?
Сенатор улыбнулся.
— О Поле Норрисе я вам расскажу одну историю. Во время учебы в университете он занимал чудную квартиру в колледже Адамса. Из окон его спальни открывался вид прямо на колокольню католического костела. Однажды кому-то из нас пришла в голову идея, к которой присоединился и Пол. Мы поставили у него штатив, прикрепили к нему пневматическую винтовку, навели ее на колокольню и, когда в полночь колокол пробил двенадцать, нажали на спуск. Прозвучал тринадцатый удар.
Колдуэлл улыбался и кивал. В душе он вернулся на сорок лет назад в годы своей буйной молодости.
— И что дальше?
— На следующую ночь мы это повторили, — продолжал сенатор. — Несколько католиков, живших в колледже Адамса, придя на мессу, принесли новость, которая святого отца изрядно вывела из равновесия. Пошли слухи о привидениях. — Сенатор задумался. — На третью ночь приехал епископ из Бостона, чтобы проверить все самому. Мы не обманули его ожиданий. Часы пробили тринадцать! Потом мы убрали штатив и спрятали винтовку.
Колдуэлл, который все еще улыбался, спросил:
— Ну а что было с Полом Норрисом?
Сенатор покачал головой.
— Он собирался все это продолжать. Ночь за ночью. Не мог понять, что будет лучше, если все оставим, как есть, если это останется загадкой. Среди прочих недостатков Пола было и то, что он был глуп, а я не люблю тратить время на споры с глупцами. — Он опять помолчал. — Хотя, видит Бог, политик никогда не должен надеяться, что сумеет этого избежать.
Колдуэлл ответил:
— Вы сказали, что смиряетесь с этим отчасти потому, что некоторых вещей избежать просто нельзя, что с некоторыми явлениями нужно просто смириться. Ну а как с остальными?
— Знаете, — неторопливо ответил сенатор, — у меня какое-то смутное ощущение, что это к лучшему. Почему — не спрашивайте, у меня нет никакого разумного объяснения. — И после короткого раздумья спросил: — Помните, когда в Афинах дела были плохи, царь должен был умереть? Отец Тезея бросился со скалы, потому что черные паруса Тезеевой ладьи он принял за сигнал неудачи. — Он виновато улыбнулся. — Может быть, мы — просто огромная жертва? Смешная мысль, да?
— Чтобы умилостивить богов за наши прегрешения?
Улыбка на лице сенатора медленно погасла.
— Но вы упрямы, а?
— Если вы имеете в виду, — резко ответил Колдуэлл,— мировые проблемы, проблемы нашей страны, бедности, бездомных и тому подобное — что у меня с этим общего? Я здесь решительно ни при чем.
— Это удобная позиция.
Жест Колдуэлла охватил весь зал.
— И за их проблемы я тоже не отвечаю. Правда, теперь это и мои проблемы тоже.
Сенатор молчал.
— Если вы думаете, — продолжал Колдуэлл, — что раз я проектировал это здание, то отвечаю за его дефекты, то я решительно против. Проект был и остается хорошим. Не знаю всех причин происшедшего, но мой проект здесь ни при чем.
— По-моему, вашей репутации ничто не угрожает,— сказал сенатор. — А это важнее всего, не так ли?
Колдуэлл внимательно посмотрел сенатору в лицо, стараясь найти на нем следы иронии. Не нашел. Ему немного полегчало.
— Вы меня спрашивали, — продолжал сенатор, — чем объяснить поведение Гровера Фрэзи. Я думаю, можно объяснить всего двумя словами: панический страх. — И он обвел взглядом зал.
В противоположном углу уже снова из транзистора доносился твердый ритм рока. Почти нагая девушка продолжала извиваться. Глаза ее были закрыты, движения полны эротизма; она была далеко отсюда. В другом углу пестрая группка людей что-то пела. Сенатор внимательно прислушался.
— То ли это «Боевая песня республики», — сказал он, — то ли «Вперед, братья, под знаменем Христа». Мои старые уши уже не могут их различить.
У бара совещались три духовных пастыря, которые участвовали в торжестве на площади: раввин Штейн и католический и протестантский священники — епископ О'Тул и преподобный Артур Уильямс.
— Я знаю очень актуальную тему для проповеди, — сказал сенатор. — Об избавлении из печи огненной. Навуходоносор был бы в восторге, вам не кажется?
Колдуэлл неожиданно заметил:
— Ну ладно. Видимо, мне придется допустить, что есть и моя вина. Не только, но в том числе.