– Погоди, ты что это? – проговорил Чурба. – Кто ты, черт побери?
– А то ты не знаешь. Ты ж сам упер мой доллар на эти свои штуки-дрюки, на своего сраного исполина.
– Пацан с больной мамой? – Чурба поднял руки, прикрывая голову.
– Да, и пришел за деньгами. – Парень взмахнул молотком.
– Кидай-ка лучше свой молоток, сопляк слюнявый, а не то шкуру спущу. Переломаю пополам и скормлю кобыле.
– Деньги давай. Давай мне мои деньги.
– С какой это стати? После всего, что я для тебя сделал. Ты пришел поглазеть на Голиафа и проторчал там на целых два доллара. Чего ж ты теперь жалуешься и кто кому должен?
– Вот, черным по белому. – Мальчик вытащил из штанов «Горн». – Исполин – никакой не исполин, а большой кусок говна.
– Сдается мне, когда мы виделись в прошлый раз, ты жил с того, что продавал газеты, – сказал Чурба.
– И что?
– Ты мне вот что скажи. Сколько «Горнов» у тебя сегодня ушло? Наверное, до черта. Так или не так? Что-то я не вижу, чтобы ты тащил за собой сильно много газет.
– Все продано, – сказал мальчик. – Расхватали, как пирожки.
– Расхватали, как пирожки с кошатиной. Ну-ну.
– Что значит «ну-ну»?
– Из-за чего, ты думаешь, они расхватали твои газеты, как не из-за моего Голиафа? Ты вон не шевелишься, и то весь звенишь. В карман небось побольше доллара запихал.
– Какая разница? Запихал я в карман или не запихал – это не то, что ты у меня забрал, так что отдавай назад.
– Разве жизнь – не бедствие? – поинтересовался Чурба.
– Тебе нравятся переломанные коленки?
– Вы только посмотрите на этого недомерка, он думает, что он новый Костомол Брайан. Кстати, как твоя мама?
– Умерла, похоронили уже. Оставила меня сиротой.
– Мои соболезнования, – сказал Чурба. – Она в лучшем мире, а у тебя полны карманы. Похоже, вы неплохо заработали на этой распродаже.
– Ты ж клялся, что этот твой каменюка умеет лечить.
– Я не сказал об этом ни слова. А кто говорит, что не умеет?
– В газетах говорят.
– Если ты будешь верить всему, что печатают в газетах, кончишь тюрьмой. Хотя ты и так ею кончишь, если еще раз махнешь своим молотком. Тут легавый на углу, много чего мне должен.
– Мама перед смертью молилась за исполина.
– Слушай меня, мальчик. Я лично видел, как Голиаф творит чудеса. Он вылечил слепую девушку, калеку, глухого мужика и заставил стариков вспомнить, что такое стояк. Так что на твоем месте я бы сказал: все, что ни делается, к лучшему – и пошел бы дальше впихивать газеты.
– Отдай мой доллар, – сказал мальчик.
– Что с воза упало, того нет, – сказал Чурба. – Волоки свою сиротскую жопу куда подальше.
Нью-Йорк, Нью-Йорк, 7 февраля 1870 года
Изможденное лицо Джорджа Халла, глаза как фаршированные оливы – весь его вид наводил на мысль о штуковинах, что подвешивают на крюк в витринах у мясников. Барнаби Рак наблюдал, как Джордж бросает четвертый кубик сахару в третью чашку кофе, словно надеясь подсластить этот кислый выверт фортуны. Мало пользы было и от того, что, пока Барнаби с Джорджем шли в ресторанный зал, все стулья, попавшиеся им на пути в вестибюле отеля «Сент-Деннис», были заняты людьми, уткнувшимися в «Горн».
– Честно говоря, я не ожидал, что вы примете мое приглашение, – сказал Барнаби.
– Я тоже, – сказал Джордж. – С другой стороны, не все ли равно, когда слушать эту музыку, сейчас или потом.
– Наши читатели, естественно, захотят выслушать вашу версию этой истории.
– Мне почти нечего добавить к тому, что вы написали.
– Где же судорожные опровержения? Оскорбленная невинность?
– Все, что вы сказали, правда. Кардиффский исполин – мое творение. Я его родил и вскормил, от начала и до конца Остальные почти не имеют к нему отношения, они были разве что соучастниками. Другое дело – барнумовский Титан. Вульгарный плагиат.
– Я понял это очень давно. Мистер Халл, зачем вы это сделали? Только для наживы или на карту было поставлено нечто большее? «Саймон Халл и сыновья» – солидное предприятие. У вас наверняка был надежный доход.
Джордж выудил анчоус из рыбного салата.
– Не знаю точно, мистер Рак. Сперва это была неплохая идея, чтобы посмеяться и сорвать злость.
– Злость на что?
– На всякую ерунду. На землю, небо и преисподнюю. На прошлое, настоящее и будущее. На жестокость и равнодушие Бога. На заносчивость и высокомерие человека, туго перекрученное с притворством. На гибель красоты и птиц. На обман звезд. Меня тошнило от всего этого, а еще больше от самого себя.
– Но надругаться над глубинной сутью веры в то время, когда страна еще носит траур по своим героям?…
Джордж махнул рукой в сторону соседнего столика: