Или вызов на склад, где заключенный-каптерщик снял с меня мерку и выписал мне «вольную» рубашку и синие джинсы. Переодели меня уже в депо этапа в Федеральную иммиграционную тюрьму города Нью-Йорка на улице Вэрик.
И сильнее всего забилось сердце во дворе Ольстерской пересыльной тюрьмы — той самой, где пятью годами ранее я стригся в парикмахерской, проходил дезинфекцию и сидел в карцере. Конвоиры Управления тюрем штата Нью-Йорк передали меня, нескольких доминиканцев, двух кубинцев и одного невесть откуда взявшегося англичанина федеральным агентам. Мы сидели в микроавтобусе, уже в вольной одежде, но еще в наручниках. Один из агентов, затянувшись сигаретой, сказал:
— Вы более не находитесь в юрисдикции штата Нью-Йорк. Вы в руках Службы иммиграции и натурализации США и, вероятно, на пути к свободе.
Хотя ничего нового он, в общем, не сказал, лица заключенных видимо просветлели, и будто послышался общий вздох облегчения. Остались мрачными лишь кубинцы: они-то знали, что Кастро их обратно не возьмет, а американские власти будут тем не менее держать их в иммиграционных тюрьмах, пока не надоест.
Тюрьма на улице Вэрик была чем-то средним между приемником для бездомных и железнодорожным вокзалом в пору летних отпусков. Заключенных размещали в огромных залах с рядами кроватей, скорее напоминавших нары: перегородки между «спальными местами» были чисто символические.
Здесь мы снова носили форму, только оранжевую.
На улице Вэрик разрешалось иметь наличные деньги, но запрещалось курение. В итоге я и мой сосед-кахетинец Гоча, ожидавший депортации после срока за кражу, покупали за пять долларов одну контрабандную сигарету на двоих и курили в туалете. Впрочем, большой необходимости прятаться не было: отменять депортацию даже за более серьезное нарушение режима «федералы» не стали бы. То, что мы считали избавлением, они воспринимали как наказание.
Надзиратели здесь почти ни во что не вмешивались. По вечерам, даже после отбоя, в разных концах зала шли концерты. Отбивая такт на пластмассовых ведрах, доминиканцы пели свои баллады, а с другого конца зала им отвечали шквалами рэпа и ямайского рэггея. По просьбе публики мы с Гочей иногда пели по-русски.
Каждые несколько дней вся эта огромная разноязычная толпа собиралась около стенда, где вывешивали списки назначенных на рейс. Лаконично — фамилия и страна. Албания… Бразилия… Колумбия… Нигерия… Однажды, в конце августа, я с огромным душевным трепетом увидел: Starostin Russia. Я долго не мог отойти от стенда.
Родители успели передать мне пиджак и галстук, так что в день, когда по мегафону пророкотало: «Старостин — Россия — с вещами», я выглядел вполне прилично. По странному совпадению, это был тот самый пиджак, в котором в марте 1995 года я ходил на суд.
Мои последние часы в Америке были как будто фильмом, который крутили в обратную сторону. Машина Иммиграционной службы везла меня по манхэттенским улицам, где я когда-то гулял, мимо дома женщины, той самой балерины-итальянки, из-за которой шестью годами ранее я ранил человека. И вот перед нами показался аэропорт Кеннеди, где в 1991 году я приземлился, полный надежд.
Говорят, что именно так — быстро и в обратном порядке — видит умирающий человек эпизоды прожитой им жизни. Но когда останавливается сердце и фильм кончается, наступает другая жизнь, другая форма существования.
Всю ночь в полете я не сомкнул глаз. Конвоиры распрощались со мной в Шереметьево, напоследок поинтересовавшись, где в Москве можно увидеть старинные здания и снять красивых проституток. Я отдал свой паспорт пограничнику. Раздался удар печати, и я вышел в иной мир, навечно неся в своей душе цвета и звуки мира прежнего.
