— Если я сделаю ребеночка, это будет расовым экзаменом… Представь себе младенец: черный или метис. Тогда нету пути назад. А вдруг получится белым. Ты понимаешь? — и глаза Боба засверкали творческими огоньками. Эта мысль ему предстала внезапно и он испытывал чувство торжества, знакомое вероятно всем крупным и мелким изобретателям.
— Невозможно! — вырвалось у Сабины.
— Почему? — подчеркнуто сдержанно.
— Ты помнишь, как мы опасались этого раньше, когда воистину любили друг друга. А теперь… Как взвалить на себя такую ношу? Точно итти на смерть.
— Ты права, — согласился он. — Борьба за мое восстановление не должна влиять…
— Кстати, у меня уже запоздание на несколько дней, — вспомнила Сабина.
— Не беспокойся. Нет оснований. У тебя ведь часто перебои, — по-старому, нежно-покровительственно, успокаивал он: слишком большой путь проделан ими и нельзя сразу произвести все необходимые перестановки.
Боб Кастэр лег, — незнакомый профиль дивана, — она примостилась рядом. Потушили свет: в темноте вспыхивал уголок его папиросы. Когда-то, в минуту смешной ссоры, он сказал: «мы на собственных похоронах». Теперь он молчал. Сабина робко тронула его за плечо, потянула к себе. Плечо не поддавалось, она мягко продолжала его теребить, — вот он медленно начал поворачиваться к ней: еще мгновение… Боб опять чувствует: все рассуждения ложь! Нерасторжимо нуждаются друг в друге… Тогда он вспомнил один эпизод из ее прошлого в поезде, — колеса стучали.
Его плечо стало тяжелым и чужим. Она ощутила внезапную перемену и сразу сдалась. С печалью и любопытством, осведомилась:
— Что случилось? О чем ты подумал?
После томительного молчания:
— Я представил себе твой поезд.
Колеса стучали, мешали.
Ее отбросило к стенке. Сжалась, стихла: маленькая, слабая, полумертвая от тоски.
— Не волнуйся, — искренне пожалел он Сабину: — Надо искать выход, разрешение.
— Но как? — детски-умоляюще.
— Можно предположить: только раз подлинная любовь, наша с тобой. Все остальные от слабости: предать тех, отказаться.
— Этого я не могу, — подумав, решила. — Мужа я любила. И еще одного, девчонкой: жалею, что мы не были близки…
— Дорогая, я теперь жалею о тех случаях, когда сближался, а не о пропущенных возможностях. Думаю, и тебе бы пристало…
— Знаю, знаю, — злобно отмахнулась она.
— Другое, — продолжал Боб, — допустить: в каждой очередной страсти мы поклоняемся все одному и тому же началу. Языческая мистерия, где личность отсутствует, являясь только носителем знака, пола, стихии, идеального образа. Для христианина это неприемлемо.
— Не годится, — быстро согласилась она, исходя, очевидно, из многих побочных соображений.
— Имеется еще третье: вера, чудо. И, после встреч сегодняшнего дня, ясно: здесь ключ!
— ?
— Если допустить, что основным делом моей жизни являлась эта любовь, то, посколько она не удавалась, катастрофа, распад, смерть становились неминуемы.
— Да…
— Предав главное назначение, я потерял себя. То же, приблизительно случилось и с теми, почерневшими. И теперь вера, чудо, должны нас спасти.
— Но практически…
— Главное не пугайся, — взмолился Боб, как всегда, когда попадал на дорогую ему и еще не совсем продуманную тему. — Бог по любви своей может все. Это и есть чудо. Чудо входит в замысел мира, а мы его исключаем и ропщем, что не видим смысла. Ум не может постичь тайны. Но душа верит. Надо тянуться за душой. Не сдаваясь долбить стенку мнимой действительности. Таранить без устали, без страха, не жить чужим умом, отвергать собственный ублюдочный опыт: ведь и курица, не решаясь перешагнуть через проведенный мелом круг, полагает, что здраво учитывает реальное соотношение сил. Мы перешагнем, вернемся в себя, добьемся нашей любви, но уже на иной высоте, когда все нас разделяющее будет чудесно вытравлено.
— Ах, дорогой мой, — вздохнула Сабина, обихоженная больше звуком его голоса, чем смыслом речи. — Я боюсь. Я ужасно боюсь. Я очень виновата пред тобою. Думаешь: ты изменился и поэтому я разлюбила тебя. А если наоборот? Что если я сперва разлюбила, а потом ты обернулся негром?
Боб вздрогнул. Мысль острым концом ударила его по глазам, хлестнула, и все кругом заколебалось опять. Она тихонько всхлипывала.
— Ну, что-ж, — сказал он, затая обиду. — Только подтверждает мое впечатление, обе темы связаны: любовь и метаморфоза. Ты ли первая… я ли изменил тебе… Вероятно и то и другое. Значит и ты ответственна, и твой долг принять участие в подвиге. Даже к лучшему. Твоя роль: полюбить меня… и я вернусь. Как в притче о блудном сыне, когда его умыли, одели, накормили в отчем доме: «и пришел он в себя».