От холода и тоски Боб взмолился: «Поскорее уже. Если есть Бог, она сейчас явится и все будет кончено».
Вот она, Сабина. В шубке, в меховой шапке, похожая на ребенка, на подростка: дома ее ждут родители, какао, Давид Копперфильд.
Боб спрятался в подъезд, пропустил ее, затем догнал и крепко взял за руку: не останавливаясь она продолжала шагать, размашисто и безвольно.
Поднялись по темной, безличной, неопрятной лестнице на самый верх пустынного, запущенного дома. Такие дома попадаются часто в Нью-Йорке: без прошлого, без будущего, не рождающие чувства интереса к своим жильцам.
Дверь отпер сам доктор Спарт, враждебно взглянул на Боба, что-то пробормотал в ответ на приветствие и повел их: длинный коридор, несколько пустых, необставленных комнат, затем комнаты с мебелью, но явно необитаемые. Очутились в свежевыбеленной зале с гинекологическим креслом в центре и стеклянными шкафами по бокам.
— Вы приняли ванну? — спросил Спарт.
И Боб ответил, вытягиваясь, как перед командиром:
— Так точно, приняла.
— Раздевайтесь! — и добавил: — Решено, в случае осложнения вы не ищете меня, все равно не найдете… Не теряя попусту времени, везете ее в госпиталь, так?
— Да, — согласился Боб, — только я хотел спросить: нельзя ли ей отдохнуть здесь часа два-три, а не сразу…
— Нет, — отмахнулся Спарт. — Ехать надо пока наркоз еще действует. Раздевайтесь.
Был он тучный, лохматый, седой, с небритым, словно опухшим от сна лицом. Начал распределять инструменты, вату, шприцы, руководствуясь очевидно известными ему соображениями: одно клал налево, другое направо.
— Стерилизовано в госпитале, — объяснил он. — Будет хорошо. Впрочем, я не понимаю, почему люди отказываются рожать.
За дверью послышался странный шум: похоже, будто взрослый человек прыгает на одной босой ноге. Доктор поспешно выбежал, бросив:
— Укладывайтесь сюда, я сейчас.
Сабина послушно улеглась: в светере, полуголая. И тут она взглянула на Боба: впервые за весь день, быть может, за много недель, — словно пелена спала! Он стоял у ее изголовья и сосредоточенно улыбался, словно прислушиваясь к нарастающей, глухой, привычной боли. И Сабина увидела: низко над нею его глаза, — такие они бывали в минуты напряженного счастья. У Кастэра серо-голубые глаза, но под влиянием внутреннего потрясения они становятся синими, меняясь резкими скачками в своих оттенках. Она узнала их и то чувство, которое они вызывали: вот перед нею самое нужное в жизни, — щедро собрано и дано! «Боб». Он заметил перемену в ее лице, склонился еще ближе и быстро, быстро, настойчиво зашептал:
— Знай, нет инерции, фатума, рока. В христианстве с любой минуты можно начать сызнова, вернуться, исправить, спасти. Ты еще можешь спрыгнуть с этого подлого кресла: мосты не взорваны, свободный акт твоей великой души.
Она не слушала, досадливо морщась: зачем он говорит. Его глаза убедительнее, разумнее, понятнее. Какой он еще неловкий и глупый. И главное — ее, свой, ненаглядный.
— Уйдем отсюда, — вскричала Сабина, вдруг, опомнившись.
Сдерживая дыхание, с перекошенным лицом, он ее поднял со стола и, путая разные тряпки, помог одеться.
— Мы уходим, — грубо сказал Кастэр вернувшемуся доктору. — Могу покрыть расходы. Вы понимаете, мы уходим, операции не будет! — рассвирепел он, так как Спарт молчал.
— Понимаю, — согласился тот и неожиданно улыбнулся. Но некому было оценить это чудо: на ходу застегивая пальто, Боб и Сабина спешили прочь, тычась не в те двери.
— Сюда, сюда, — вопил доктор, охраняя жилую часть своей квартиры от их вторжения: — Направо…
28. Недоразумение
По звуку захлопнутой двери Спарт догадался, какое облегчение они испытали, вырвавшись из его дома.
Насвистывая что-то знакомое и старинное, он тщательно прибирал операционную, расставлял вещи по местам, часть инструментов спрятал в потайной шкаф. Для своего странного, вздутого тела, передвигался он легко и быстро. Долго мыл руки под краном, но вытер их об рваное, замасленное полотенце. Вышел, заперев дверь на ключ. Проходя мимо одной из жилых комнат, он остановился и осторожно заглянул туда. Там на постели, съежившись, лежала его жена и, по обыкновению, прижимая к груди свернутый угол простыни, нежным шопотом убаюкивала некое воображаемое существо. По сути ее помешательства этот край простыни изображал ее мужа, хотя в то же время муж ее находился и в углу, под самым потолком: она и с тем перемигивалась, пересмеивалась, — седая, расстрепанная, грязная, морщинистая, со счастливыми глазами невесты. Причмокивая, жеманно кокетничая, стыдливо хихикая, виляя сухеньким тельцем, она заигрывала со своим идеальным нареченным.