Я вырос в кругу власти, в кругу людей, которые с легкостью управляли другими, но я сам большую часть своей жизни уклонялся от любой ответственности. Люди, наделенные властью, были чем-то очаровательным и интригующим, а другие люди оценивались лишь по тому, насколько весело с ними мне будет. У меня не было никакой практики, когда дело доходило до заботы о других… Я сам едва мог удержаться от неприятностей.
На самом деле я редко об этом беспокоился. С чего бы мне это делать, когда неприятности обычно приносили много забавного для всех их участников?
Я знаю, что из-за всего этого я казался эгоистичным, и именно таким я и был. Я был плохим эгоистичным ребенком, который превратился в плохого эгоистичного человека… но не путайте эгоизм с забывчивостью. Я знал, насколько плохим я был. Знал, каким грешником был, хотя и говорил себе, что не верю в грехи. Поздно ночью, после того, как я выпивал, трахался или с кем-нибудь дрался (в зависимости от обстоятельств), я лежал в постели и наблюдал за тем, как звезды падали с неба, и знал (просто знал), что я был каким-то противоестественным. Знал, что некоторые люди рождались неправильными, рождались полностью извращенными и пустыми внутри. Знал, что я родился без того, что делало людей храбрыми, чистыми или хорошими. Знал, что я родился без совести или, может быть, без сердца, или без души. Я думал обо всем этом, потом вертелся в постели, закручивая свое тело в простыни, и утыкался лицом в подушку. И когда воздух прекращал поступать в мое тело, я думал о каждом ужасном поступке, который совершил, ненавидел себя за то, каким эгоистичным иногда был, каким легкомысленным. Я точно знал, что не стоит поддаваться гневу, похоти или стремлению уйти от действительности, не стоит доводить их до неизбежно кровоточащего, липкого, опьяняющего конца, но каждый раз, не смотря ни на что, это делал.
Каждый. Раз.
Но сейчас были только сумерки, и ночь еще не наступила, и еще не пришло время отвращения к самому себе. В тот момент я лишь чувствовал облегчение и нечто вроде смутной благодарности, и желание пойти и найти себе сигарету.
— Похоже, шоу закончилось, — сказал я Дагу и повернулся, чтобы направиться в деревню. А затем за спиной почувствовал чье-то присутствие. Присутствие человека, который точно не был тощим Ву или неуклюжим каменнолицым Дагом, и я замер. Но не повернулся.
Вернее, повернулся, но не сразу.
— Не хотите ли мне объяснить, почему ваша сигарета важнее ваших людей, лейтенант?
Голос был таким, что заставляет вас замолчать. Глубокий, и воплощавший в себе интересное сочетание хрипоты и мелодичности, словно в песне, ноты которой были сожжены по краям.
Но не само звучание заставляло остановиться… а чистота. Сила. И не та сила, вроде незаслуженной развязности, которая слышалась в голосе мужчин моего возраста, которые притворялись сильными, — а настоящая сила.
Спокойная, ясная, подлинная.
Неоспоримая сила.
Это был голос человека, который абсолютно точно не лежал по ночам в постели и не желал себе никогда не родится.
Я повернулся к мужчине лицом, будучи уже выбитым из колеи звуком голоса, а потом почувствовал настоящий нокдаун, увидев вблизи его лицо. Темные густые брови над глазами такого сложного оттенка зеленого, что я не мог решить, какими они были в действительности — бледными или же темными. Опасный рот, высокие скулы и квадратный подбородок, затемненный щетиной. Учитывая его чертовски-гипер-уставную стрижку и блестящие сапоги, я догадался, что Колчестер был не тем человеком, который пропускает утреннее бритье. Он просто не мог ходить с гладким лицом более нескольких часов.
Но поражали не черты лица, а выражение и внимательный взгляд. Он выглядел как мой ровесник, и все же было что-то еще в его лице, из-за чего он казался старше своих лет. Сейчас, когда я вспоминал об этом, то понимал, дело не только в возрасте. Дело было во времени. Он был похож на мужчину другой эпохи, на мужчину, который должен был ездить верхом на лошади по густым лесам, спасая дам и убивая драконов.
Благородный.
Отважный.
Величественный, словно король.
Обо всем этом я подумал в считанные секунды. А в следующее мгновение у меня возникло внезапное, неудобное чувство, что он только что увидел все, что ему было нужно, чтобы знать все обо мне, что он увидел мой эгоизм, мою легкомысленную похоть и мою распутную лень. Что он видел, как я каждую ночь утыкался в подушку и жалел о том, что у меня не хватало смелости прекратить мое никчемное существование.