— Злой ты, Коломиец, злой ты у нас какой-то, — покрутив шевченковский ус, задумчиво сказал командир.
— И вовсе я не злой, — поджав губы, возразил штурман.
— Ты чай не забыл, что за груз мы привезли? — исподлобья поглядев на своего бортинженера, спросил командир.
— Не забув, — твердо ответил майор Коломиец, — я такого груза з Кандагару еще в восемьдесят седьмом лейтенантом навозился.
— Так и шо теперь? — буравя Коломийца взглядом, спросил командир, — теперь что? Почему трупы хлопцев смешными стали? Качество изменилось?
— Ни, — покачал головой Коломиец, — не изменилось. Только та война меня за душу брала, она моей была, а эта не моя, она чужая. Потому и трупаки меня за душу не берут.
— Ну и чья же она эта война? — спросил командир.
— Американьска, — пожевав ус, ответил Коломиец, — а потому и мясо мертвое, что мы привезли, оно не наше, а американское.
По гулкому пандусу раскрытой рампы Ана-двенадцатого тяжело грохоча кованными ботинками, вверх-вниз бегали солдаты.
Вверх пустыми, вниз с гробами. Словно муравьи на муравьиной дорожке. Туда порожняком, обратно груженые.
Полковник в камуфляже и малиновом берете, что стоял сбоку, все покрикивал, — легче, легче, хлопцы, не бревна на субботнике таскаете, полегче, да покрепше держи!
Однако, толи он под руку крикнул, толи у кого-то нога подвернулась, толи поскользнулся солдат-муравей, но вот грохнули одним гробом о гофрированный металл пандуса.
Грохнули, и раскрылся гроб.
— Ёб твою мать!
— Павлюченко, чорт криворукий!
— Мля, хлопцы, дывися!
— Чого тут дывыться!
— Не стой, подбирай, дурак!
Муравьиная дорожка встала. Солдаты сгрудились на пандусе, оцепенев в явной нерешительности. На наклонной ребристой поверхности пандуса рассыпалось содержимое гроба. Нога в десантническом ботинке с торчащей из нее белой, наискось обломленной костью, изуродованная голова молодого мужчины — наполовину обгорелая, а наполовину, как чистенькая, но с пустой черной глазницей, потом какие-то внутренности в обрывках камуфляжа. Одного из солдат, стоявших на пандусе, начало выворачивать.
— Васька, не блюй тут! — одернул солдата сержант, — отойди что-ли…
— Расстреляю всех подлецов! — заорал полковник в малиновом берете, — всех расстреляю, зарою в землю, сволочи, ану подбирайте, что встали!
— Да тут ошметки какие-то, пану полковнику, — гадость какая-то!
— Фу, и воняет, протух вись!
— Все до последней крохи чтобы подобрали, прапорщик Лупандо ко мне!
— Так, пан полковник!
— И чтобы ни капли крови потом на пандусе, все вымыть и выскоблить.
— Так, пан полковник.
— Всех выебу и высушу, поняли?
— Так, пан полковник…
Три «Урала» выехали с аэродрома на шоссе и мрачной колонной направились в сторону Киева.
Три «Урала» по двенадцать гробов в каждом, всего тридцать шесть.
— Ты видал, от этого пацана одни ошметки, одни хлопья кукурузные остались, — вытаскивая из паки сигарету, сказал товарищу сержант Кандыба.
— Я слыхал, их всех в Кабуле взрывом накрыло, — ответил Кандыба, делая затяжку.
Они сидели в кузове под брезентом близ заднего борта «Урала», а гробы, один на другом были уложены ближе к кабине.
— По телевизору говорили, что смертники на машине с тротилом в самую казарму въехали и взорвали нах.
— Слыш, а воще, нахера наших пацанов в этот Афган послали? Мы ведь там были уже.
— Не мы были, а москали, — влез в разговор прапорщик Лупандо, — а москаль, вин рази чоловик?
— Ну, а мы нахера туда теперь полезли в Афган? — продолжал недоумевать Кандыба.
— Дурак ты, Кандыба, — сплюнув на пол, сказал Лупандо, — мы в НАТу вступимо, мы Европа, це другое дило.
— Якое такое другое дило? — пожал плечами Кандыба, — москали и те оттуда ушли, а наших хлопцев нахера туды было посылати?
— Ану стой! Эти откуда пронюхали!
Полковник резко хватанул плечо сержанта, что рулил их «УАЗиком».
Выезд с аэродрома был перегорожен двумя «НИВАми» и микроавтобусом с надписью «телепобачинье» по борту.