Пришел в себя уже только на вторые сутки, когда деньги кончились.
Без пиджака, да буквально не в своей рубашке — в чьей-то с чужого плеча тельняшке и в железнодорожном кителе с молоточками на петлицах… Ужас!
Хорошо еще, не в обезьяннике с уголовниками очнулся — Бог миловал!
Чудом отвязался от какой-то прилипшей к нему вокзальной девки-синявки, отдав ей последнюю мелочь из кармана, и так как на метро уже денег у Евгения Васильевича не было… как впрочем, не было у него уже ни мобильного телефона, ни бумажника с кредитками — потерял, или пропил… до офиса своего добирался на троллейбусе, причем зайцем.
В офисный центр его еще и охрана сперва пускать не хотела — такого небритого железнодорожника в тельняшке. Хорошо еще, один из охранников помнил Воздвиженского в лицо, и признав в небритом алкоголике — директора из пятьсот первого офиса с пятого этажа, пустил-таки Евгения Васильевича без ключей и документов, даже выдав ему дубликаты из своего сейфа.
— Что? Загуляли, Евгений Васильевич? — с чисто мужской солидарностью в улыбчивом взгляде, спросил старший охранник.
— Было дело, — не стал отрицать Воздвиженский и покачиваясь, нетвердой походкой направился к лифту на пятый этаж в свой пятьсот первый офис…
Очутившись в приемной, Евгений Васильевич запер за собой дверь на ключ, залпом выпил графин теплой и не свежей воды, а потом завалившись с ногами на кожаный диван, про который среди сотрудников его фирмы ходили нелепые легенды, де он — Воздвиженский, на этом диване с секретаршей… Идиоты! Ах, какие все вокруг скабрезные идиоты, — подумал Евгений Васильевич, включая лентяйкой висевший под потолком телевизор.
Показывали новости…
Ильченко показывали… У него какие-то ужасные гнилостные наросты на лице… Кошмар!
И тут Евгений Васильевич вдруг отчетливо вспомнил, как вчера в вагоне в отстойнике Киев-Сортировочного узла, когда пили с этими кавказцами и проводницами, кто-то из алкашей тоже сказал, де у Ильченко на роже — бобон… Точно! Говорили про это вчера, когда пили этот портвейн с пивом. И еще эти хохлушки проводницы начали этого Ильченку жалеть, вот мол, бедненький, надо бы за него теперь голосовать…
— Все! Теперь вот просплюсь-высплюсь, — уже отключаясь, решил Воздвиженский, — а завтра с утра начинаю новую жизнь.
25
Візи, паспорти, громадянство за три дні. Охоронний-туристичний-детективне підприємство «Неволячи». Оформлення громадянств і паспортів будь-яких держав. Ми вислідимо вашого невірного чоловіка. Підприємство «Неволячи».
На душе у Казака было как-то мутно. Мутно и противно, как бывает, когда тебе поручают какое-то важное дело, и тебе при этом от работы никак не увильнуть и не отлынить, но ты сам при этом не веришь, что работа эта может быть сделана. Это все равно, как если не наделенное умом, знаниями и информацией начальство посылает тебя кровь из носу добыть нечто несуществующее в природе или решить непосильную современной науке задачу. Как-то находясь в командировке, от нечего делать, коротая время, Николай читал книжку про одного средневекового восточного правителя — самодура, который извел уйму народу, всякого рода ученых и мудрецов, заставляя их добыть эликсир вечной молодости. А те ученые и мудрецы, они ведь ни отказаться от порученной им задачи не могли — секир башка и ссылка для родственников, а и объяснить начальнику, что эликсиров таких не бывает, тоже не могли — начнешь объяснять, опять же секир — башка… И Николаю было ужасно тоскливо, когда он представлял себе этих бедолаг — мудрецов, что повинуясь невежественному самодурству начальства, понуро брели в свои алхимические лаборатории, желая только одного, чтобы какое-то невероятное чудо спасло их от неминуемой кары.
Ну, над Николаем угрозы расправы над ним не висело, слава Богу, живем не в средневековом Китае, а во вполне просвещенной европейской стране, но тем не менее, от упрямого нежелания начальства видеть очевидную для Николая безысходность своего положения, да и от общей, царящей в штабе эйфории, порожденной, как теперь казалось Казаку — упрямой слепотой его шефа, поощряемой и взлелеемой его нечистоплотным окружением, от этой упрямой слепоты Янушевича с какой тот весело несся к очевидному для Николая поражению, в душе его свербила гнетущая его тоска.
Казак и сам по себе не был дураком. Отчего бы тогда генерал Колея стал бы с ним возиться! Николай и сам многое мог понять. Но после долгих разговоров с тем же генералом, а потом и с Аллой Лисовской, которая везла из Москвы неискаженный взгляд на проблемы его шефа, Казак со всей очевидностью теперь видел, как в шутку, в виде тоста говорят иногда некоторые умные военные, — «всю безысходность порученного им дела»…