"О нет! - ужаснулась про себя Гвин. - Он, несомненно, взялся за старое".
- Ну почему? - разгневанной фурией Гвин набросилась на Фреда. - Ты знаменит. Тебе сопутствует удача. Тебе больше не надо заниматься такими делами.
Фред и не подумал извиняться.
- Это помогает мне не терять сноровки, придает уверенности...
- Что ты имеешь в виду?
Фред ответил очень серьезно:
- Предположим, что со мной что-нибудь случится. Предположим, однажды я проснусь, все потеряв. Не могу рисовать. Может, зрение испортится, или я заработаю артрит. И тогда у меня останется то, к чему я смогу вернуться.
Гвиннет эта мысль показалась абсолютно нелогичной, поскольку, потеряв зрение или руки, быть вором гораздо сложнее, нежели художником.
Гвин не могла поверить. Она не понимала Фреда. Но потом вдруг до нее дошло. Фредом двигал первородный инстинкт естественного самосохранения, который поддерживал его и в прошлом. У Гвин такого опыта не было - однажды ее красота отойдет, и у нее ничего не останется. Фреду этого не понять.
- Красота - великая вещь, но она не вечна.
- Типично мужская логика! - возражала Гвиннет. - Мужчины по-другому смотрят на эту проблему.
- Ну почему же? Мужчины тоже стареют. И лысеют.
После долгих юных лет уродства комплимент по поводу внешности до сих пор был для Гвиннет настоящим подарком. Но вскоре этот подарок у нее отнимут. Временами Гвин просыпалась в ужасе при мысли, что снова превратится в уродину. Она решила подтянуть кожу лица, но и тут в засаде сидел страх. Одной ее знакомой подобная операция только испортила внешность: левая часть лица сделалась ниже правой, и это останется до конца жизни. Уж лучше иметь морщины.
Фред, казалось, был поражен тем, что подобные мысли так расстраивают Гвиннет.
- Знаешь, Гвин, если ты можешь делать деньги из своей красоты, пока она не прошла, - прекрасно, но не думай всерьез до конца дней своих оставаться красавицей. Неужели же так важно, что несколько дизайнеров и фотографов считают тебя достойной быть лицом восемьдесят второго года?
Все относительно, любовь моя: в девятьсот десятом году ты выглядела бы как белая ворона.
- Да нет, я пошутила, - слабо улыбнулась Гвин.
- Врешь. Можешь обчистить меня, можешь с кем-то изменить, но никогда мне не лги. Теперь слушай - я говорю совершенно серьезно: ты и в самом деле считаешь, что я люблю тебя за красоту?
- Нет. То есть да! Разумеется. Ты же художник.
- Дерьмо собачье! Первое, на что я обратил внимание, была твоя улыбка. Потом - твой смех. И глупое выражение на твоем лице, когда ты уронила на пол свои контактные линзы. Может это уложиться в твоей больной голове? Художника не волнует то, что другие люди находят красивым.
- Не волнует?
- Нет. Я хочу видеть, какую тень твой нос отбрасывает на твою щеку. Как отражается свет фонаря на мокром камне улицы. Я ищу контраст, цвет, посредственность, человека смеющегося, жирного, худющего, и - да-да, с морщинами, черт побери. Люди с морщинами очень интересны. Морщины у людей появляются по определенным причинам. Покажи мне классическую красоту, и я докажу тебе, до чего же она скучна. В конце концов, куда девается то, что было прекрасным?
***
Джесс сидела на каменном парапете у станции метро "Зокало" в Мехико и ждала Карлоса Руиса.
Она позвонила по номеру, который Карлос дал ей в Сан-Франциско. Ответил женский голос, принадлежавший, должно быть, Эсперансе, выразительно отрезавший:
- Карлос но эста аки <Карлоса здесь нет! (исп.)>!
- Когда он... - начала было Джесс.
- Здесь - нет. - Женщина собиралась повесить трубку.
- Передайте Карлосу, что я звоню по поводу Белого Кролика! - поспешно закричала Джесс и, воспользовавшись некоторым замешательством на другом конце провода, оставила номера своих телефонов в Мехико и Сан-Мигеле.
Правда, уверенности в том, что Эсперанса их записала, у Джессики не было.