Амфисбена

Установив ясно такое положение вещей, Вы думаете, дорогой Жером, что теперь мне остается сообщить Вам только самые простые вещи. Логически действительно так и должно было быть. Раз мужчина и женщина любят друг друга, оба свободны, никакое общественное или нравственное препятствие их не разделяет и не мешает им, то обычно получается факт общеизвестный, не требующий особенного объяснения. Я вижу, что Вы собираетесь просить меня избавить Вас от подобных сообщений, я охотно пропустила бы эту часть моего письма. Это дурное настроение, кстати, очень мужская черта. Мужчины, даже самых свободных чувств и мнений, часто испытывают темную и таинственную ревность. Эта черта принадлежит к необъяснимым свойствам мужчин, потому что мужчина представляет собою такую же загадку, как и женщина, хотя и в другом роде. Но, успокойтесь, милый друг, между г-ном Дельбрэем и мною ничего не произошло такого, что Вы могли бы предположить, и Вы не прочтете в моем изложении никакой страстной или чувственной сцены. Я не могу сообщить Вам, как Вы могли бы ожидать, что г-н Дельбрэй мой любовник, и что я его любовница, и что мы удаляемся в какое-нибудь уединенное место, чтобы там на слаждаться полным счастьем.

А между тем, Жером, чем больше я разбираюсь в себе, чем больше я думаю о своем чувстве, тем более я уверяюсь, что люблю г-на Дельбрэя. Я даже думаю, что люблю его навсегда. Да, я люблю его и вот между тем что я сделала.

Вчера утром г-н Дельбрэй ненадолго уехал с одним из своих друзей. Собирались посетить поместье, принадлежащее этому другу и находящееся в нескольких часах езды по железной дороге от Алжира.

Г-н Дельбрэй должен был вернуться после полудня. И вот только что он удалился с яхты, как я сослалась своим хозяевам на депешу, внезапно вызывавшую меня во Францию. Депеша эта, в конце концов, не была выдуманной. Настоятельница монастыря святой Доротеи мне телеграфировала, что тетушка моя монахиня заметно теряет силы.

Как это добрая настоятельница разузнала, где находится "Амфисбена"? Вот прекрасный образец монашеской проницательности. Конечно, я могла бы отложить свой отъезд и дождаться, пока "Амфисбена", плаванье которой подходило к концу, довезет меня до Марселя, но я быстро решила. "Айли", пароход Трансокеанской компании, на следующий день в полдень снимался с якоря. Я послала заказать себе на нем каюту. Немедленно я уложила свои чемоданы и пакеты и в назначенное время была уже на "Айли", откуда и пишу Вам. Вообразите себе, как удивится, вернувшись, мой бедный друг Дельбрэй, который действительно не мог ожидать от меня ничего подобного!

Не думайте, ради Бога, дорогой Жером, что тут играет роль женский каприз или уловка кокетки, желающей, чтобы о ней пожалели. Нет, чувство мое к Жюльену не допускает подобных фантазий и подобных приемов. Решение, принятое мною, очень важно, и как ни быстро было оно принято, тем не менее оно вполне обдуманно. А между тем ничто ни в моих разговорах, ни в моем обращении не позволяло г-ну Дельбрэю предвидеть подобное событие. Удрать так экспромтом – по отношению к нему поступок ужасный, и он должен очень живо почувствовать его оскорбительность. В этом для него должно заключаться нечто прискорбно необъяснимое. Заметьте к тому же, что последние часы, проведенные нами вместе, были крайне нежны. Мы остались одни на палубе. Ночь была прекрасная, теплая, душистая. Он красноречиво говорил мне о своей любви. Я была тронута его словами, тем более что я уже решила воспользоваться первым случаем, чтобы дать ему понять, что он должен отказаться от надежды на "увенчание", как говорится в книгах, своей страсти. Тем не менее я сознаю, что, может быть, слишком резко потушила его иллюзии. В довершение всего, чтобы окончательно их искоренить, я поручила г-же Брюван передать ему письмецо от меня, которое, вероятно, он сейчас перечитывает и которое, по моим расчетам, должно укрепить в нем желательные для меня чувства.

Да, дорогой мой Жером, заветнейшее мое желание, чтобы г-н Дельбрэй сохранил обо мне наихудшее воспоминание и чтобы мое поведение вызвало в его сердце справедливое озлобление. Я с удовольствием соглашаюсь, чтобы он горько упрекал меня за непоследовательность, за то, что он почти может назвать вероломством. Дай Бог, чтобы он как можно скорее забыл неудачное приключение, каким является в его жизни встреча со мною! Только бы он не страдал, потеряв меня, и никогда не знал, как я его любила, как я его люблю!

Ведь я люблю Жюльена. Люблю глубоко и страстно, и именно потому, что я люблю, я его покинула. Именно из-за любви к нему я никогда не буду ему принадлежать.

Я чувствую, Жером, что, судя по этому признанию, Вы сочтете меня совершенно безумной. Но это совсем не так. Наоборот, я ужасно рассудительна. Поступая так, как я поступила, я руководилась самым строгим благоразумием. Да, я люблю Жюльена, и он меня любит, но любовь-то его меня и пугает или, точнее, характер его любви. Ничего не поделаешь, я принуждена прийти к следующему заключению: г-н Дельбрэй должен быть причислен к разряду мечтателей. А между тем для любящей женщины нет ничего опаснее, как любовники такого сорта. У Жюльена Дельбрэя – богатое воображение. Любовь, которую он ко мне питает, – любовь слепая, любовь, вскормленная всеми иллюзиями горячего и романтического сердца. Он составил обо мне понятие, ничего общего не имеющее с тем, что я есть на самом деле. Он наградил меня всеми совершенствами, приписывает мне все достоинства. Я сделалась кумиром его мыслей, и я не хочу упасть в его глазах. Я предпочла разбить разом тот образ, что создал он из меня, чем допустить, чтобы он постепенно замечал на этом образе трещины и изъяны.

Теперь Вы понимаете меня, дорогой Жером? Я не могу примириться с мыслью, что прекрасные иллюзии, которые я внушила Жюльену, мало-помалу будут рассеиваться от ежедневного соприкосновения со мною, как живым лицом. Я не рискну день за днем присутствовать при плачевной перемене, которая рано или поздно не преминет произойти, когда Жюльен увидит свою ошибку. Я не смогу вынести этой слишком жестокой пытки. Поэтому-то я постаралась уверить его, что я его не люблю. Вот почему я убежала без оглядки. Ах, если б наши взоры встретились, он прочел бы ясно в моих то, чего он знать не должен никогда!

Но повторяю, не думайте, что я поступила легкомысленно, что я поддалась простой неуверенности в самой себе, одному из припадков страха, заставляющих нас отступать перед счастьем. Я зрело обсудила принятое мною решение. Я вовремя поняла, что происходит между мною и Жюльеном, в какую опасную двусмысленность мы пускаемся. Случай дал мне явственное предостережение. Позвольте рассказать Вам этот эпизод нашего путешествия. Он был для меня откровением.

Было это на берегах Сицилии. "Амфисбена" стала на якорь против Порто-Эмпедокла. Оттуда мы должны были добраться до Джирдженти, древнего Агригента, посетить его знаменитые храмы. Для этой цели мы отправились с извозчиком и проводником. В течение дня все шло благополучно, но покуда мы осматривали благородные развалины агригентского акрополя, два молодца, которые нас водили, как истые сицилийцы, очевидно, проводили время в том, что обсуждали и гадали о предположительной нашей щедрости, как бы желая предвосхитить скорее ее результаты и до чего она будет простираться, причем пределы ее обусловливались единственно их фантазией.

Я не знаю, до чего они дошли в этом направлении, но, когда наступила минута расчета с ними, причем им было дано гораздо больше условленного, разочарование их было огромно. Я как теперь помню этих бедных малых на моле, где мы садились на лодку, с трогательной и комичной грустью рассматривающих в горсти издевательскую золотую монету, к которой свелись их химерические упования. Сопровождаемые их неистовой, раздраженной жестикуляцией, мы постыдно покинули Сицилию, меж тем как из-за серебряных оливковых деревьев и рыжих холмов подымалась круглая серная луна, которая этим беднякам, издали вдогонку славших нам проклятия, должна была казаться чудесной и обманчивой монетой, которой без всякого злого умысла мы им, увы, недодали.

Увы! Эти бедные сицилийские проводники не служат ли изображением вообще всех мечтателей? Приключение Дельбрэя не напоминает ли в точности их историю? Как и он, они жалуются и приходят в отчаянье при виде, как уменьшилась от осуществления их мечта. Как и он, они воображали чудесную поживу и стоят в оцепенении перед ничтожностью полученного гроша. Досада этих сицилийских мечтателей не поучительный ли пример того, что ожидало Жюльена? И я в один прекрасный день увидела бы, как он смотрит в своей конвульсивно согнутой руке на уменьшенное и опошленное изображение своей любви. Вот этой-то мысли я и не могла перенести. Согласитесь, дорогой Жером, что лучше было поступить так, как я поступила. Скажите мне, что я была права!

Не думайте только, что, отказавшись от Жюльена, я отказалась от любви. Вы воображаете, что теперь, узнавши слабость быть любимой, я удовлетворюсь дружбой г-жи Брюван и превосходных Сюбаньи и остаток своей жизни проведу в компании с герцогиней де Люрвуа, г-жи Грендерель или г-жи де Глокенштейн? Нет, друг мой, я решила жить, а не прозябать, а то не стоило бы бросать Вас и уезжать из милого моего Берлингема. Хотя я и страдаю от принятого мною в данном случае решения, но не намереваюсь оставаться неутешной. У меня будут любовники, Жером; это более чем вероятно. Они будут не так хороши, как был бы г-н Дельбрай, но, по крайней мере, во мне они будут любить не изображение, созданное их мечтами, а живую женщину, как я есть, с ее слабостями, несовершенством, недостатками, которую, в конце концов, и Жюльен открыл бы во мне и которая сделалась бы для него невыносимой по несоответствию с его идеалом. Бедный, как жалко, что он не сумел увидеть меня такою, какая я на самом деле!

Что-то он сейчас делает? Конечно, он спрятался в свою каюту и перечитывает мое письмо. Он горюет, что не сумел заставить меня полюбить его. Он обвиняет себя за неловкости, которых он не делал; упрекает меня за мое поведение. Может быть, попросту плачет. Я так живо его представляю. Он сидит за маленьким бюро, где он во время дороги обыкновенно заносил свои впечатления в толстую тетрадь, переплетенную в пергамент.

Может быть, он сравнивает меня с двуглавой змеей, вытесненной на переплете, с этой таинственной амфисбеной, чьим именем названа яхта г-жи Брюван и двойная способность которой двигаться вперед и назад служит эмблемой человеческих противоречий и неопределенностей, заложенных в чувствах женщин и во всех вещах, касающихся жизни и любви?

Таковы причины, дорогой Жером, по которым пишу я Вам с "Айли", славного парохода Трансокеанского общества, который завтра высадит меня в марсельской пристани. Ваш благоразумный или безрассудный друг

Лаура де Лерэн.

ЭПИЛОГ

Теперь уже не Жюльен Дельбрэй, мой любовник, пишет в толстую тетрадь, подаренную ему переплетчиком Помпео Нероли, а я, Лаура де Лерэн, его любовница.

Только что вошел в комнату симпатичный лакей Марселин и подал чай. Он изящно поставил поднос на маленький столик к дивану и подбросил в камин два полена. Перед тем как уйти, он посмотрел на меня благожелательно и вышел на цыпочках. Сухие поленья вспыхнули славным огнем. Самовар уютно шумит. Свет от ламп мягкий и притушенный. Вокруг меня тепло и хорошо. Я чувствую себя прекрасно. Я сняла шляпу и костюм тайер и заменила его широким, удобным капотом. Сняла ботинки и сунула ноги в маленькие туфли из зеленой кожи, похожие на те, что носила на "Амфисбене". Теперь я готова и могу ждать, когда Жюльен соблаговолит явиться. Ему необходимо было сделать два визита, к Жаку де Бержи и к г-ну Феллеру. На обратном пути он должен узнать о здоровье Антуана Гюртэна, который снова довольно серьезно заболел. Может быть, он попытается поспеть еще к доктору Тюйэ, у которого сегодня приемный день.

Визиты к Жаку де Бержи и к г-ну Феллеру у Жюльена тоже вроде докторских. Жак де Бержи в первый раз за свою жизнь по-настоящему влюблен. Но на этот раз дело идет не о "независимой" женщине. Дело гораздо более серьезное и не может ограничиться полуторамесячным бегством на южное побережье. Нет, Бержи теперь уже не собирается применять к делам любви своих теорий. Он любим и любит молодую девушку, а молодая девушка не кто иная, как Жермена Тюйэ, очаровательная племянница доктора. Бержи влюблен сильно и вдруг сделался робким, как гимназист. Он боится доктора и поручил Жюльену сделать принятое в таких случаях предложение от его имени. С Феллером было еще любопытнее. Он тоже хочет жениться, но выбор его пал на скромную модистку из квартала Одеон, занимающую комнату в доме на улице Конде. Г-н Феллер познакомился с нею на лестнице. Он годится ей в дедушки, но тем не менее предложил мадемуазель Люсиль Люпэн – так зовут героиню этого комического романа – самым серьезным образом сделаться г-жою Феллер. Объясняет он это безумство, которое он готов совершить, тем, что мадемуазель Люсиль Люпэн похожа как две капли воды на некую польскую даму, графиню Янишку, в которую Феллер был сильно влюблен в далекие дни своей юности.

Признаюсь, что сумасбродство старого Феллера мне, скорее, нравится. Кто в своей жизни не делал глупостей, и разве я сама не готова была глупить самым непоправимым образом? Разве я была не сумасшедшей, когда я бросила "Амфисбену" и написала бедному Жюльену обидное письмо, которое мы впоследствии разорвали? Между тем, исполняя этот опасный порыв, я считала, что поступаю безукоризненно благоразумно. Больше того, я горда была своим решением и считала себя почти героиней. Я испытывала какую-то бессмысленную радость при мысли, что свою любовь я предпочла счастью.

С таким чувством я из Марселя, куда меня доставил "Айли", вернулась в Париж. В таком убеждении я провела месяц август в замке у г-жи де Глокенштейн и сентябрь прогостила у Грендерелей в Медоне. Под конец моего пребывания у них я получила письмо от Мадлены де Жерсенвиль с напоминанием о данном мною обещании заехать к ним в Герэ. Я с удовольствием встретилась со своей прекрасной подругой. Она все та же, и положительно кажется мне существом низшим. Что за странное понятие у ней о любви! Неужели она в ней видит только удовольствие раздеваться перед более или менее незнакомым господином?

Меня занимал этот вопрос, а жизнь в Герэ проходила однообразно и тихо. Ни разу Мадлена не говорила со мною о Жюльене. Она, очевидно, совершенно позабыла свою неудачу на Бальзамной улице. Со своей стороны, я тоже воздерживалась произносить фамилию г-на Дельбрэя. Однако иногда мне приходилось вспоминать о нем. Часто, когда я одна гуляла в Амбуазском лесу, шурша ногами по первым опавшим листьям, мне казалось, что я слышу за собой чьи-то шаги. Однажды, поднявшись на шантлускую пагоду и достигнув, этаж за этажом, до вершины этой странной постройки, я испытала смутное желание перешагнуть через тонкие перила и броситься вниз. В тот вечер я попросила у Жерсенвиля оказать мне гостеприимство и пустить в свой курительный будуар. Лежа на оттоманке, глядя затуманенными глазами на милых китайцев и славных турок, украшающих вперемежку с докторами-обезьянами комнату, я медленно вдыхала в утешительном этом кабинете дымок забвения.

По возвращении в Париж мне все-таки нужно было повидать г-жу Брюван, чтобы не оказаться неблагодарной. Г-жа Брюван выразила большое удовольствие при виде меня. От нее я узнала, что Жюльен провел конец лета и осень в Клесси-ле-Гранваль, у своей матери. Г-жа ДельбрэЙ недавно писала г-же Брюван, что сын ее скоро от нее уедет. Несколько дней спустя Жерсенвили известили о своем приезде.

Я как теперь вижу Мадлену – сегодня ровно две недели – входящей в мою гостиную. Это было днем, было солнце, но так как было довольно холодно, она была одета в широкое манто из выдры. Она села к камину и протянула легкие туфли к огню. Мы потолковали о том о сем. Потом вдруг она говорит со смехом:

– Знаешь, твой г-н Дельбрэй отлично приручился!

Я невольно сделала жест удивления. Она продолжала:

– Да, да, дорогуша, я встретила его в Лесу сегодня утром. Мы вместе прошлись. Он был очень мил со мною, так мил, что мы даже назначили свидание завтра на пять часов.

Опустив свои красивые глаза, она вздохнула.

– Ничего не поделаешь. Он мне определенно нравится, и к тому же я не злопамятна…

После ухода Мадлены я долго смотрела на горящий камин.

Горящие поленья соединяли свои огненные языки, которые свивались, сливались, разделялись, отступали, чтобы снова сойтись. Тогда на память мне пришла амфисбена, вышитая на вымпеле яхты, я подумала о Жюльене, подумала о себе самой и долго плакала, охватив голову руками.

На следующий день в четыре часа я остановила извозчика у церкви Сен-Филипп дю Руль. Я дошла пешком до Бальзамной улицы. Я прошла мимо швейцара, ничего меня не спросившего. На мне была густая вуаль… На лестнице я приподняла ее. Сердце так сильно билось, что я едва была в состоянии подыматься по ступенькам. Перед дверью я прислонилась к стенке, чтоб перевести дыхание. Потом я протянула палец к кнопке звонка. Я услышала шаги. Дверь приоткрылась. Это был Жюльен. При виде меня он страшно побледнел. Мои губы были уже у его рта. Потом я закрыла глаза. Когда я их снова раскрыла, я лежала на диване. Жюльен стоял да коленях около меня.

Часы пробили пять. Не поспели они пробить, как раздался звонок у двери. У Жюльена мелькнуло выражение неловкости. Я ему шепнула:

– Она аккуратна.

Он посмотрел на меня с удивлением. Тогда я рассмеялась.

Звонок звонил несколько раз. Потом восстановилась тишина. Мы услышали снизу, с улицы, пыхтенье авто…

Я люблю его…

КОНЕЦ Анри де Ренье Амфисбена

Перевод М. Кузмина

Собрание сочинений в семи томах

Том 5. Амфисбена. Лаковый поднос. Ромэна Мирмо

М., "ТЕРРА"-"TERRA", 1993

OCR Бычков М.Н.

ПРЕДИСЛОВИЕ

"Амфисбена" – один из самых длинных и медленно развивающихся романов Ренье, причем это не находится в зависимости от обилия описательных страниц или исторических отступлений, как это случается в других произведениях того же автора. Причину его объемистости и медлительности следует искать в его "классицизме". "Амфисбена" стоит особняком именно по ясно выраженному намерению создать чистый психологический роман в типе английских семейных романов Ричардсона. Ограниченное количество действующих лиц, отсутствие побочных эпизодов, сама форма дневника и переписки роднит "Амфисбену" с произведениями, которые еще Пушкин определял: "роман классический, старинный".

В новое время только "Воспитание чувств" Флобера, может быть, до некоторой степени напоминало образчики, которым последовал Ренье.

Не торопясь и не отвлекаясь в стороны, Ренье делает свои наблюдения и анализы над чувствами своих героев. Герои, принадлежа к излюбленным типам Ренье, как-то еще более обобщены и сделаны более классическими. Особенностью этого романа можно считать и то обстоятельство, что поступки и чувства действующих лиц обусловлены не столько их социальным положением, семейными традициями и т. п., но их характерами.

И покуда люди будут обладать чувствами, покуда будут встречаться нерешительные характеры, покуда законам психологии будет что-нибудь подчинено, – до тех пор "Амфисбена" будет чистым классическим образцом художественных, правдивых, тончайших, почти научных наблюдений над характерами известной категории людей.

М. Кузмин

1926

Г-же Люсьене Мюльфельд

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Послезавтра наступает первое января, и третьего дня мне минуло тридцать три года.

Я бы не обратил внимания на это двойное событие, если бы не визит, нанесенный мне сегодня утром моим другом Помпео Нероли, сиенским уроженцем и переплетчиком по профессии. Да, без неожиданного появления Помпео Нероли я бы забыл, что новый год готов начаться и что в тридцать четвертый раз я буду свидетелем его течения, если только небесам не заблагорассудится прервать это мое занятие, что, в сущности, мне достаточно безразлично, хотя по-своему я и привязан к жизни. К тому же исчезновение мое из этой жизни не вызвало бы больших сожалений. Кроме матери, у меня почти что нет родственников и очень мало друзей, считая в том числе и почтенного Помпео Нероли.

Ни я, ни мать моя не особенно внимательно следили за годовщинами и почти не прибегаем к этим предлогам. Нежное единение наших сердец в них не нуждается, так что Новый год не представляется для нас особо памятной датой. Она не обусловливает для нас никаких исключительных проявлений чувств. Результатом этого является то, что я не слишком забочусь о новом возобновлении года и охотно предоставляю случаю напомнить мне о приближении рокового момента, при котором люди испытывают потребность поздравлять друг друга пожеланиями и подарками. Всего чаще известное уличное оживление, выставки магазинов, деловитость прохожих достаточно дают понять мне, что приближается время мне запасаться общепринятыми предметами и фразами. За неимением этих указаний усиленная услужливость моего слуги и более любезная улыбка швейцара заботливо не оставляют меня в неизвестности относительно того, чего они от меня ожидают. Тогда я послушно повинуюсь их намекам и готовлюсь беспрекословно подвергнуться ежегодной церемонии. Десяток небольших пакетов, разговор с кондитером и несколько визитных карточек исчерпывающе удовлетворяют всем требованиям вежливости и дружбы.

Тем не менее бывают года – и наступающий послезавтра принадлежит к их числу, – когда я охотно рискнул бы остаться нечувствительным к обычным намекам и с удовольствием пренебрег бы самыми элементарными правилами приличия. Без очевидного вмешательства случая я вполне способен был бы забыть о всех своих обязанностях, о чем пожалел бы, не чувствуя никоим образом себя вправе от них освобождаться. Я – простой обыватель и, следовательно, должен сообразоваться с общими правилами, благодаря богов, что правила эти не слишком для меня тягостны. Кто же я на самом деле, как не холостой господин, каких много, почти старый холостяк, раз мне только что стукнуло тридцать три года? К тому же я вовсе не жалуюсь на свое положение. Если оно накладывает на меня кое-какие скучные обязанности, от некоторых оно меня освобождает, и если я принужден делать известное количество визитов, то, по крайней мере, я не должен их принимать. В моем скромном жилище на Бальзамной улице первый день нового года проходит спокойно. За мой звонок в этот день не дергают руки в наивных перчатках маленьких племянников или юных кузенов, пришедших принести свои безразличные пожелания или лицемерно поблагодарить за подарок, который пришелся им не по вкусу.