Пройдя с дюжину парадных залов, мы оказались в спальне. Так во всяком случае выглядела эта небольшая, убого обставленная комнатка, где было темно, и только у дальней стены на колченогом столе стояла сильная лампа, освещавшая один-единственный, видавший виды стул с высокой спинкой, который разве что по форме мог сойти за трон. Царь сидел, наклонясь далеко вперед, так что лица его не было видно. Когда мы вошли, он поднял голову и пристально посмотрел на меня. Его белые, как бумага, губы беззвучно шевелились. Мне показалось, что я уловил слово "улица." "Ваше величество," хотел сказать я и ненароком отвел глаза, словно ища поддержки у министра. Но министр внутренних дел генерал-аншеф граф и кавалер фон-Z., в усыпанном бриллиантовыми звездами великолепном мундире первого класса, при шпаге, глядя прямо и весело поверх головы царя, заученно-бодрым голосом читал сводку о сокращении числа краж в столичном порту. Тогда, чуть отступив назад, я взглянул на царя съизнова. На нем был белый мундир кавалергардов. Через всю грудь шел широкий горизонтальный разрез, умело обшитый золотыми галунами, а сквозь этот разрез была хорошо видна свежая, словно только что разрубленная говяжья туша, широко разверстая алая рана. Кровь сочилась из нея частыми каплями и сбегала тоненьким ручейком в заботливо подставленное серебряное корытце. Лицо царя было черным от боли и страшной усталости, но глаза из последних сил еще сохраняли ясность. "На улице, Ниманн," -- чуть слышно произнес он, "Ищи свою правду на улице." Я снова попытался что-то переспросить, но увидел, что от нестерпимой муки царь закрыл глаза. Голова его снова свесилась на грудь, и выступившие из темноты двое мускулистых санитаров в черных халатах подхватили его под руки.
Шатаясь, словно в забытьи, я вышел из дворца на улицу. Только начинало смеркаться. На главном проспекте кипело обычное вечернее коловращение жизни. Приказчики только готовились запирать ставни. Обремененные покупками почтенные отцы семейств шли домой из присутственных мест. Гимназист гнался за собачонкой, а за ним, отдуваясь, поспешал добродушный городовой. Маляры, весело переругиваясь, возвращались из графского дворца. Лавочники с одобрительной завистью кивали на них, вполголоса раcсуждая о доставшемся кое-кому доходном подряде. Мальчишки-разносчики вечерних газет задорно выкрикивали заголовки: на юге снова вешали мятежных туземцев. Слышались визгливые ахи -- это обожательницы из мещанок закидывали букетами ландышей удалявшийся разъезд кавалергардов. В полном отчаяньи я бросился было снова в приемную дворца: но едва отворив первую же дверь, увидел, как одетые в черное санитары все еще держат царя под руки, а в его ввалившихся глазах стоят крупные слезы, и он все еще шепчет мне: "На улице, Ниманн, на улице."
На ступенях дворца стоял мой старый знакомый, городовой. Он, верно, тоже собирался идти со службы домой, так как нес свою шашку в руке и, увидев меня, не только не вырос, но даже немного съежился и стал еще плюгавей, чем прежде. "Послушайте," -- обратился я к нему, "объясните же хоть Вы мне, наконец, что творится в этом городе?" Полицейский, казалось, искренне недоумевал. "А Вам-то что не по ндраву? Вас, поди, не обижают. Шутка ли! к самому министру на прием попали, во дворце были. В городе, опять же, мир, покой, народ доволен, государь милостив. Чего еще надо?" "Да ведь государь-то... Вы сами-то видели его?" -- начал я, не умея вполне выразить свою мысль. "Что государь?" -- удивился городовой. "Ах, Вы о ране его. Это пустяки. Она ведь давнишняя. Его еще в юности один разбойник топором ударил. Покушенье было. Люди знающие говорят, кто-то из инородцев пошалил. Мы-то спервоначалу уж так горевали, так горевали, думали беспременно помрет. Ну да ничего, не помирает вроде покамест. Однако, и рана тоже не заживает." -"Как так: не заживает?" -- "А Бог ее ведает. Дохтуров разных наприглашамши, а опосля позабыли, да так и оставили. Тоже сказать: что за жизнь с ней? Ну да ничего, обтерпелись. Зато и смерть его не берет. Так что, почитай, лет уж семьдесят так и живем. Привыкли!"
Кто-то жестоко пнул меня в коленную чашечку и тут же заехал кулаком в поддых, а потом еще раз коленом в пах. "Ничего," -- прокряхтел я, поднимаясь с земли. "Ничего. Притерпимся." Действительно, кругом ничто не предвещало беды. Из садов доносился легкий аромат жасмина. Номера в меблированных комнатах для приезжих поражали своей невиданной дешевизной. Жить было можно.
LA, MMI