— Ну чего тебе?
— Сходил бы на Амур. Люди небось рыбалят скрытно, потихонечку. Хоть и запрет. Без рыбы как же… К Семену сходил бы, можа…
Уже не в первый раз она заводит речь про Домрачева, советует сходить к рыбоинспектору и выклянчить разрешение ночь-другую поплавать. Для нее все просто: сходи и попроси. А если не может Степан заставить себя просить? Как милостыню…
Степан густо сплюнул на вершину полыни, вымахавшей в человеческий рост около террасы. Не пойдет он на поклон к Семену, юлить, гнуться не может. И ночью по-воровски он не может. И все тут. И чувствуя, как круто зашлась в груди свирепость, что вот-вот он не сдержится, Степан сказал тихо:
— Хватит, иди в дом.
И осеклась баба. В глазах слезы застекленились: обида взяла. Ушла в избу, всхлипнув. Степан ругнулся мысленно: выть-то чего? Запрет накладывали — его не опросили. И опять же: запрет не дураки придумали, и не по чьему-то капризу. Надо — и объявили. А коли объявили — закон. А закон Степан Лукьянов переступить не мог — совесть ему не позволяет это сделать. А что, у Семена ее нет — совести? То-то и оно…
Степан потоптался на террасе, опустился во двор. Со двора огородом прямиком вышел к Амуру. Лодку-весловушку свою ногами поторкал — иссохлась, исщелилась за лето. Раскорячив ноги, посидел на борту — по-прикидывал, сколько понадобится для ремонта пакли да гудрону — осмолить лодку. На такой сунься в Амур — каюк! Амур шуток не любит.
К тому времени засвежело. Горы затянуло сизым, а над горами небо будто проросло темной беличьей шерсткой — надвинулась туча с дождем. Видно, проливается там. Потому комары и жалят, и ветер им нипочем. А Амур расколыхало… Волны наползают на источенные сланцы, откатываются и снова наползают. Степану кажется: не вмещается река в берега — разбухла, отяжелела от рыбы, оттого в течении ее спокойствие и величавость: ни дать ни взять — баба на сносях.
Сплавать бы, хоть разок сплавать, чтоб от бабы отвязаться, утешить ее. Пельмешек поесть, ушицы похлебать… Что-то делать надо. Неужели пропустить кету, так ни разу и не сплавав?
Дождь закрапал, когда Степан во двор к себе поднимался. Домой зашел и сразу встретил, вопрошающий женин взгляд. Тихий, робкий. Ни слова не сказав, повернулся и вышел. А вернулся с сетью. За сетью и просидел день целый и вечер допоздна, пока не заштопал старые порывы, ячейка к ячейке. Ребятишки, видя его за работой, попримолкли. Аполлинария спровадила их спать, дескать, не мешайте отцу. Сама по дому колобочком юлила.
Степан же углубился в дело, и спокойствие к нему пришло, ладно вязались узлы, ныряла в ячейки дели игла, и клубок ниток бегал весело по полу около Степановых ног. Кота, что подбивал лапой клубок, не пинал Степан. Хорошо ему было.
— Пособи-ка чуток, Полюшка, — сказал он жене и кинул ей скруток бечевы. — Вяжи здесь. Самый раз вроде… Счас тут стяни. Берись так, так сподручнее. Ну и шабаш на сегодня.
Отвалился к стене — рубаха нараспах, и на груди капельки пота взблескивают. Полина подсела рядышком, привалилась к мужниному плечу.
— Умаялся?
— Поясница малость задубела.
Посидели тихо, загасили свет и тихо же лежали с одной и той же тревожной думой. Степан лежал с открытыми глазами и молчал. Полина не докучала ему своими бабьими разговорами, только прижималась плотней, отчего теплей было, и скоро ее сморил сон. А Степан не опал, каждый звук различал вокруг: посапывание ребятишек, дыхание жены, и как частит по крыше дождь и чокает по стеклам, и как кот, пригревшись у ребятишек, намурлыкивает свои сказки.
И чувствовал Степан, как ядренеет в нем решимость.
Снасть — готова, лодку он осмолит завтра днем и тогда уж скоро столкнет ее на воду.
Сентябрь — время рунного хода кеты. Пока мужики с покосами возились да сено в стога сбивали, сентябрь ударил желтым по кронам берез да осин, а там и клен красным взялся, и полетели с севера с гоготаньем гуси, заватажились, закружили над протоками и озерами утки. Комары, чуя близкую погибель, жалить стали больно, зло. Небо от летнего солнца выгорело, стало белесым. Из распадков сильнее потянуло грибным — вошел в силу груздь. Пацаны, вернувшись из тайги, обжигали кедровые шишки на костерках, и меж домами тек сладкий смолистый дух.
А на Амуре непривычно тихо и безлюдно. Мунгумуйские мужики на берег редко сходят. Чего душу-то травить?
На Амуре только и видно рыбоинспектора Семена Домрачева с лейтенантом милиции, присланным из города на подмогу.
Мужики хмуро зубоскалят, дескать, сторожей на Амуре нынче больше, чем рыбаков. А кабы не знали строгости Домрачева, дай он им спуску, давно бы уже процедили тони.