Он скосил глаза на мать, потянулся к уху лейтенанта:
— Мужики говорили…
— Какие мужики?
— Обыкновенные… рыбаки.
— А что говорили?
— А про то я только папке скажу.
А Домрачева все не было. Лейтенант сел на крыльцо и в ожидании принялся чистить пистолет, снял пороховой налет. Заглядывал в зеркальный ствол, с любовью прилаживал части, отмечая, как приятно тяжелит руку пистолет. Пояснял Семушке:
— Это курок, а это — боек. Он по капсюлю тюк — и выстрел.
— А это?
— Обойма.
Он щелкнул, вогнав обойму в рукоять пистолета.
— Вот и все.
Поставил пистолет на предохранитель. Семушка смотрел на него завороженно:
— Стрельнуть бы…
— Нельзя, Семушка.
Тут калитка скрипнула, пришел Домрачев.
Пить молоко устроились на теплом от солнца крыльце. Пили не торопясь. Домрачев чмокал губами, прищуривая свой единственный зеленый глаз, доглядывал за сынишкой, который вертелся около лейтенантского пояса с пистолетом и все норовил потрогать ручонками желтую кобуру. Того и гляди стянет. Какие же игрушки с оружием?
А лейтенант посмеивается над Сенькой:
— Нравится?
— Нравится.
— Вот бы тебе, да?
Сенька скребет ноготком кобуру, подбирается исподволь к застежке, сопит. А на отца глазом покашивает, глаз зеленый, сторожкий — отцов глаз.
— А не баловал бы ты, Сенька. Пистолет — какая тебе игрушка? Умылся бы, — сказал Домрачев, поймал сынишку за рубашку. — Утром-то хоть мылся, скажи?
— И с мылом даже.
— Уж?!
— А то нет? Пап…
— Чего хотел?
— Возьмешь с собой на тоню? Помогать стану.
Лейтенант улыбается:
— Браконьеров ловить, Семен?
— А кого ж? Побьют вас…
Лейтенант засмеялся:
— Нас, Сенька? Кто ж это?
Домрачев спросил:
— Слыхал где, что ли?
— А то нет, что ли?
— Ну? — Домрачев притянул к себе сына, ладонь распялил, положил на белую головку. — Кто говорил-то?
— Кашкин да Дровников, кто больше. И еще с городу были.
Так… Значит, грозят.
— Матери говорил небось? — спросил он тише, чтобы не дошло до Катерины: зачем бабу зря пугать?
— Не-е. А они — бить палками будут?
— Шутют они, Сенька, а ты и уши развесил, — сказал и ладони вперед поставил. — А ну-ка, Сенька, давай-ка поладоним. Давай: раз! Лады-лады-лады, где были? — У бабы…
Из огорода двором шла с миской красных помидоров Катерина. Оделила мужиков. Домрачев послал Сеньку в дом за солью. Лейтенант не стал ждать: впился зубами в сладкую мякоть. Зубы что у молодого коня. Чамкает помидор, поглядывает на Домрачева, в глазах смешинки прыгают. А веселого-то мало. Что веселого в том, что мужики грозятся? А ну как и вправду вздумают? Рыбаки — народ отчаянный, отдубасят, долгонько чухаться будешь.
Но не о себе Домрачев думал сейчас. И даже не о лейтенанте. О мужиках, соседях своих. Ведь если расправу учинят сдуру, дело-то хорошим для них не пахнет. Потому как и сам Домрачев, и помощник его — лейтенант милиции — на службе находятся.
А Катерина-то, Катерина мельтешит-мельтешит. Может, знает что? И тут она к столу их кликнула:
— Мужички, обед на столе! Давайте-ка, пока горяченький.
Домрачев спросил, хотя прежде никогда не опрашивал:
— А что на столе-то, мать?
— Картошки с помидорками да с лучком.
— И только? Ну-к, Сенька, неси-ка нож мой.
Пальцем большим провел по лезвию, пробуя остроту, крякнул довольно. И пошел к лабазу. В лабазе оставалась на шестах кета прошлогоднего копчения. Домрачев выбрал брюшко побольше, на свет посмотрел — просвечивает рубиново, обрезал ребра: это не помидоры,! Брюшко отдавало горьковатым дымком.
Лейтенант засверкал глазами, заерзал на скамейке, завидев тешу на столе.
— Вот это закусон! М-эх! Аромат какой…
— На осиновом дымке коптил. Потому запах — чуешь? — чистый. Ну-ка, отведай-ка.
Лейтенант взял кусочек из-под ножа, надкусил рубиновую мякоть, сощурился:
— Как в лучших домах Филадельфии!
— А как ты думал? И не запрет если б, показал бы я тебе, что твоя Филадельфия и во сне не видела. Провез бы по таборам… Ставь картошки, мать!
— Может, и по стопочке? — неуверенно предложила Катерина. Домрачев глянул на лейтенанта: тот поморщился, будто не водочки ему предлагали, а бог знает что.
— Оставь, обойдемся пока, — с сожалением оказал Домрачев, перебарывая соблазн.
Катерина принесла картошки в общей миске. Картошки целые, как любил Домрачев, сахарно-рассыпчатые, задымили парком, нагоняя аппетит.
— А рыбка, — не покривил душой лейтенант, — и вправду объедение. Так и тает во рту.