— Советую обождать малость, вал пройдет — выходите. А тоня известна — мунгумуйская.
Вот еще морока — нормовая рыба. Не нравилось все это Домрачеву. Сколько ее, рыбы-то, на норму — слезиночка, мужиков лишь дразнить. А разохотятся — попробуй поперек встань, любые руки короткими окажутся. А случись что пенять будут на несознательность масс.
Пока Катерина стол уставляла, сидели они молча. Звонок председателя колхоза омрачил настроение рыбоинспектора, и без того не ах какое. В думах сигарету выкурил — не заметил как. Вторую достал. Задымил.
Ждал Домрачев эту путину, ждал и предчувствовал нехорошее, и потягивало нехорошим, чуял Домрачев, с отлова нормовой. Как сказал председатель про нормовую, ровно иглой шурнули Домрачеву под сердце.
Домрачев посмотрел на лейтенанта, отмахнул дым в сторону. «Мне бы твои заботушки», — подумал он. Ведь легче всего было оказаться сейчас слепым и глухим. И завидовал, завидовал Домрачев лейтенанту. Нет, не то чтобы боялся Домрачев схватки с рыбаками — этого не было, боялся собственной несправедливости к ним. И мучился.
— Устали небось, — затевает разговор Катерина, разливая по чашкам чай. — Може, молочка кому?.. Парное молочко… — В голосе ее забота, и глаз с мужа не спускает.
— Чайку мне, только послабже, для покраски — соснуть нужно час-другой.
И лейтенант чай выбрал.
— Сливы вот ешьте, сладенькие, — Катерина подсовывает белую эмалированную миску. Омытые сливы посвечивают капельками нестекшей воды, исходят янтарным светом, а внутри плодов косточки темнеют загадочно.
Домрачев захватывает в горсть сразу с десяток штук.
— Бери, Виталий Петрович, витамины.
Лейтенант берет сливы по одной, аккуратно обсасывает косточки, смакует, складывает их горочкой на краю стола.
— Хорошие сливы уродились, — говорит Катерина. — А думала, ничего не будет. Весной толичко цвет набрали, а ночью мороз. Утром выхожу, а земля кругом вся белая — в лепесточках…
Сливы подобрали до одной. За чай принялись. Домрачев пил без сахара — ладно хлеб посолодил. Лейтенант хрумкал вприкуску.
И снова в молчании.
Перед Домрачевым Амур до самых дальних сопочек проглядывался, тек открыто, спокойно и торжественно. Домрачев и сейчас о нем думал. О нем и о себе. Все-таки не следовало ему ввязываться в это дело, уйти нужно было в сторону, настоять на своем и уйти. Другого рыбоинспектора, чужого человека, поостереглись бы мужики и не рискнули лезть на рожон. А так остается для них лазейка — он, Семен Домрачев. Полагаются они на него, а что он? Что делать ему прикажете, когда выйдут они на тони? А они выйдут, гадать и думать здесь нечего.
И вспомнил Домрачев про телефон, про прямую связь с начальником. Не один раз за эти дни подмывало его трубку поднять, но не решался все, не хватало духу, что ли. И сейчас он только подумал о телефоне, но даже не шевельнулся — так и остался сидеть, как сидел, потому что не мог он сбросить со счетов дело, порученное ему, — большое и нужное дело.
Домрачев в окно поглядывал, лейтенант — на занавеску в Катенькину комнату. Там, вправо от двери, стоит комод, над ним книжная полка, дальше вдоль стены покрытый ковром диван, на котором и спит Катенька. Возле небольшой столик с лампой у окна в сад. В окно заглядывают георгины, ветки с янтарными сливами, оттого и стоит в комнате мягкий зеленоватый свет и прохлада. Что же не выходит Катенька?
— Катерина-то спит? — опросил Домрачев, приметив взгляд лейтенанта.
— Пусть поспит, пока при родителях, — сказала Катерина.
Домрачев качнул укоризненно головой, но в глазах строгости не было, хотя и сказал строго:
— Балуешь на свою голову!
Улыбнулась Катерина его словам.
— Сам-то по ночам родишь одеяло подтыкать.
Домрачев помолчал, — прихлебывая чай: чего отнекиваться-то? Есть грешок, водится, потому как любит дочь. Катерину видит в ней — не различить. Вот как случается! Вот как бывает, мил человек, лейтенант ты мой кудрявый!.. И шуры-муры заводить с ней я тебе не позволю… Нет, не позволю. Кто ты нам? Пришел — и ушел, а здесь своих охотников хватает. И не хуже тебя.
Лейтенант чай пьет и глаз с занавески не спускает. Кашлянул Домрачев. Лейтенант в мгновение взгляд укоротил, зачмокал старательнее и насупился, будто ругнули его зря.
А может, всерьез у него все, всерьез сердце к Катюшке лежит. Поди разберись…
Допил чай, поднялся от стола.
Солнце уже поднялось, ужались тени, но роса еще посверкивала на траве, на листьях и на ступеньках, наполовину накрытых тенью, и из сада тянуло свежестью утра и увядающими травами. Домрачев постоял неподвижно, вдыхая в себя горьковатые запахи, различая их, полюбовался на дальний с темными елями распадок: кутался там меж ветвей, таял от солнца серебристо-синий туман. Мирная тишина вокруг, мирная и светлая. И лежал внизу озаренный солнцем Амур. Да ему избыву нет! И не будет, только по-людски бы нам, по-хозяйски да добром с ним. А ему вон — конца нет! На всех хватит вдосталь.
Спать Домрачев отправился на сеновал, а прежде на приступке крыльца выкурил сигарету.
Лейтенант лег в горнице на тахте, и Катерина, боясь потревожить его сон, по кухне шныряла бесшумно, будто летала по воздуху.
Домрачев усмехнулся своей мысли про душевное Катеринино обращение к людям, почувствовал, как теплом взялось при этой мысли сердце, и зашагал косолапо, вперевалку через двор к стайке. Но, взобравшись на сеновал, он снова вспомнил жену — постель была чистая, аккуратно застелена, подушка взбита, а одеяло отогнуто, хотя с вечера оставил он постель смятой. Заглянула, знать, баба… Постель приятно-прохладная, и он некоторое время лежал, блаженно вытянувшись, вдыхая всей грудью запах свежего сена, накошенного им на Партизанской косе, — доброе сенцо. Катерина сгребала… И нашло на него, накатило. И не удержался, кликнул:
— Катя.
— Ты меня? — услышал он рядом, внизу, будто ждали там его оклика.
— Подь сюда на минуту…
Скрипнула лестница — Катеринина голова показалась над верхним связом.
— Что, Сень?
— Подь сюда…
Она, удивленная, присела рядышком, тугая еще, словно и мужа у нее не было и не рожала она их, Сеньку-младшего да Катеньку, не кормила их грудью. Он крепко охватил ее плечи, привлек к себе. Она ворохнулась слабо:
— Светло же, Сеня…
А у него свой резон:
— Наскучился я, Катенька…
…Катерина ушла, а он долго лежал один, глядел в крепко связанные стропила, крутые дощатые скаты, янтарные от времени, с каплями, подтеками смолы, местами треснутыми от натяжения, с кружочками шоколадно-коричневых сучков, и прислушивался к тишине. Нет, тишины не было. Где-то под самым ухом вгрызался в дерево древоточец, трещали кузнечики в огороде, под навесом стайки спорили воробьи, вздыхал на крыльце Темка и громко бил хвостом по доскам, когда приближались легкие шаги Катерины. Далеко на картофельном поле гудел трактор.
Легкое мозжение охватило тело Домрачева. Привиделось ему, будто он сеть раскладывает на корме, к заплыву готовится. Утро солнечное, солнце только из-за гор вышло, и свет его яркий, тугой; тихо, похлопывает о борт лодки мелкая волна, черной скорлупой идет сплавом чья-то лодка по тоне, редко взблескивают, вспархивая, весла. И с тоской подумал Домрачев: «Один разочек бы сплавать да снасть выбрать — кровь ублажить!»
Только и думать об этом нечего: какой тогда из него рыбоинспектор, если он решится на такое? Что тогда люди скажут? И думать об этом не моги даже!..
…Степке-то Лукьянову можно бы одну-две тони сделать, все ж таки дома у него семеро по лавкам. Артюхе Жилину тож разок бы сплавать, много ли получает сторож-то в колхозе, а семья у Артюхи немалая. Шаталаеву бы еще… Старик сызмальства на кету ходил… Как ему без кеты?.. Вот как выходит-то, лейтенант ты мой кудрявый, во как! И крути не крути, нам с тобой к единому согласию прийти требуется, к пониманию, без скандалу решить незаконный этот вопрос. А как придвинуться к тебе с этим-то? Может, напрямки? Парень ты образованный, понять должон. Не пристало мне с тобой играть в — кошки-мышки, а то так бы сделал, что и не почуял бы ты ничего — вона сколько на Амуре-то проток. Только хочу я по справедливости с тобой.