— Управился? Вот молодец! — похвалила его Ирина. — Ну, Дениска! Ну, Дениска! С таким мужем не пропадешь! И где себе раздобыть такого?
Дениска хотел оказать, что искать и не нужно, он здесь, но хватил открытым ртом воздуха, поперхнулся и постыдно раскашлялся, да так сильно, что Ирина испугалась и принялась бить его по спине ладонями. И все спрашивала:
— Не прошло? Не прошло?
В это время и заглянул в столовую мастер Черноиванов:
— За что ты его так? — спросил он. — Пристает небось?
— Да ну, что вы! — искренне удивленно воскликнула Ирина. — Куда ему!
Мастер Черноиванов рассмеялся, а Дениска покраснел как рак, так стало стыдно ему от Ирининых слов.
— Обед будет? — спросил Черноиванов, смирив свой смех.
— Да уж постараемся, — сказала Ирина. — Без обеда не оставим.
— Давайте-давайте, — подбодрил Черноиванов и дружески похлопал Дениску по плечу. — А ты будь мужчиной, Еланцев, и не теряйся! Действуй по обстановке.
И ушел.
Дениска смотрел в окно, как он косолапит, направляясь к тупику. Смотрел не потому, что Черноиванов так уж заинтересовал его, а потому, что не хотел смотреть на Ирину. Не мог. Только она сама к нему подошла.
— Ты чего, Дениска, обиделся? Обиделся, да?
— А чего обижаться? — глухо проговорил Дениска. — И вовсе не обиделся я, у меня, как у всякого человека, гордость есть.
— Ух ты! Оказывается, ты гордый, а я и не думала!
— Вот. А следующий раз думайте, что говорите, — сурово проговорил Дениска. — Я же…
И осекся — на плечах почувствовал ее руки, и голос горячий у самого уха:
— Ну не обижайся, Дениска… Я буду думать, если ты так хочешь… Дениска, хочешь, я… я тебя поцелую. — И он ничего не успел ответить, как почувствовал, торкнулись ее губы в шею ниже уха. И все: никакого кружения в голове, и вагончик-столовая не перевернулся, и сам Дениска как стоял, так и остался стоять на ногах, причем так же крепко, как стоял обычно, — все осталось на своих местах, и только единственное, что оказалось необычным, — от того места под ухом, куда коснулись ее губы, пролилось по телу дрожкое тепло, и на какое-то мгновение Дениска смежил глаза. Чудно ему: Ирина поцеловала его!
А потом он быстро и четко выполнял то, о чем она его просила, и они смеялись по всякому пустяку, и Дениска, счастливый, уже готов был идти за своей любимой на край света, защищать ее от любых врагов.
И многое ему чудилось другое, о чем он бы никому и никогда не сказал, даже Ирине, потому что и сам-то краснел от этих мыслей, и ему становилось жарко.
И Дениска, чтобы охолонуть немного, схватился за ведра, стреканул к ручью. Несся по тропке пулей, сияя от радости и ничего не замечая вокруг: что день изменился, солнца нет и в помине, а тучки, что еще утром заметил над горами Лешка Шмыков, расползлись по всему небу, что стало темно и нудил мелкий въедливый ситник.
Но Дениска ничего этого не замечал. Бежал к ручью легко и красиво молодым и сильным оленем через серебряные струи дождя.
Нет, что ни говорите, а мир прекрасен и удивителен!
— Удивителен! Уди-ии-вите-елен! Ми-и-ир! — протрубил Дениска и остановился, склонил набок голову, прислушался, ожидая эха. Лицо его сияло от радости, переполнявшей его. Эхо вернулось, а он все еще продолжал стоять и улыбаться, а потом вместе с ведрами бухнулся с маху на дурманяще ударивший запахом багульник грудью, перевернулся на спину:
— Обалдел я! — И рассмеялся: — Обалдел!
А дождь разошелся не на шутку — зацокал, зацокал по пустым ведрам, зашуршал по жухлой листве все чаще, все сильнее, так что монтажники завалились в столовую мокрые и загалдели, матеря на чем свет стоит дьявольскую погоду, задымили было, но Ирина шикнула на них — столпились у выхода, докуривая сигареты.
Лешка Шмыков приклеился к Дениске:
— Ну, как дела, Корчагин?
— Как сажа бела! — лихо ответствовал Дениска, находясь все еще в том непривычном радужном состоянии, в которое определил его Иринин поцелуй. Да и что, кто ему Лешка Шмыков? Бог ты мой, он только и умеет — насмешничать.
А тут и другие монтажники стали подходить, и все к Дениске:
— Что там на обед сварганил, Денис? — И тянули носами: — Вкусна-а! — И гадали: — Борщ, а?
Стрыгин прибежал.
— О! Есть чем заправиться! Чует мое сердце — есть.
— Иди хоть руки помой, горе луковое! — укорила его Ирина. — Еще и за стол с такими руками сядешь!
— А чего садиться, если скамеек нет? — зацепился Лешка. — Мы уж стоя!
— Бедненькие какие!
— Хватит балаболить — мечи на стол! — прогрохотал Лыкин и сунул пустую чашку Ирине: — Валяй две порции!
— И в дождь, что ли, пойдете? — с тревогой спросила Ирина.
— А что нам дождь? Дождь — несознательный элемент. Давай, мать, не тяни резину! Жрать хоцца!
Ирина налила в его чашку по края и кусок мяса положила. Лыкин осклабился довольно, протянул руки, но Ирина ловко обвела его:
— Алексей!
И вручила чашку Лешке Шмыкову. Лешка такого хода не ожидал — раскрыл рот, да горячий борщ дал о себе знать — понесся Лешка к столу пулей.
Лыкин подступил к Ирине:
— Это ты чего фокусничаешь?
— А то! — И привстав на носки, попыталась поверх чубатых голов отыскать Лешку. — Как борщ, Леша? — Глаза сияют.
— Блеск! — орет Лешка и довольно смеется.
Этого Дениска стерпеть уже не мог. Чуть ли не бегом вылетел из столовой на вольный воздух, завернул за вагончик, притулился к задней стенке и расслабился там, скрытый от чужих глаз. Никого не хотел он сейчас видеть, да и чтобы другие видели его — не хотел.
А погода плакала, кто знает, может, за Денискины обиды: на небе беспросветно, гор не видно — там плывет туман. Тайга — нахмуренные брови, кругом стекленятся лужи, и тихо, глухо вокруг, только слышно, как хлюпает по брезентухе да по окатистой крыше вагончика дождь.
Дениска вспомнил водителя КрАЗа, подумал, что тот сейчас где-то в дороге, дождь закрапал ветровое стекло, и пришлось ему включить «дворник». Он тикает, как часы. А может, КрАЗ засел где-нибудь. Мало ли что… Но лучше бы повезло шоферу, думает Дениска, он целую неделю мотается по дорогам и спит и ест в кабине.
И вдруг острая зависть к водителю кольнула Дениску: уж его-то никто не назовет бузотером! Или пусть Черноиванов попробует назвать так Лыкина. Не посмеет — духу не хватит: Лыкин монтажник что надо. Они работают так: себя не жалеют. Надо — значит, надо, и на том конец. Дениска вздохнул тяжело, со всхлипом: «А меня в столовую сунули — тоже надо, говорят. Только не спросили, хочу или нет работать в столовой, когда все надрываются на тупике». И от этого обидно было Дениске непереносимо.
Он качнул головой над горькой своей судьбой, смежил глаза, ожидая еще слез, но слез уже не было — или кончились, или обида эта не коснулась так больно сердца, как в первый раз, или помешала им подвернувшаяся неожиданно мысль, что жалеют его здесь и берегут от тяжелой работы до поры. Только зачем ему эта жалость?
— Зачем? — всхлипнул Дениска.
Карчуганов, сбежав по всходнушке, воровато оглядевшись, завернул за вагончик, привалился было к стенке, да отпрянул, увидев Дениску.
— Денис?! — Вздохнул облегченно: — Фу, дьявол, напугал!
Сделал свое дело, подошел:
— А чего мокнешь-то? — Догадываясь, свел сурово брови: — Обидел кто? Ну, говори — любому голову сверну. Леха?
Кулаки сжал, бороду подклочил снизу тычком, сузил татарские глаза в гневе.
— Нет, — опасаясь за Лешку, заторопился Дениска, — обидно мне. Просто обидно, понимаешь? Меня в столовую сунули…
— Понятно… Не хочешь. — Замолчал глубокомысленно, посмотрел на Дениску: — Ясное дело…
Постояли, сгорбившись под дождем, подумали.
— А чего ж молчишь? — грубо спросил Карчуганов.
— А кому скажешь?
Доверительно, тихо сказал. В Карчуганове сквозь его суровость и наружную хищность Дениска угадывал и в глазах и в жестах доброту, скрытую от невнимательного человека. А порой казалось ему, что Карчуганов при всей своей доброте и порядочности может плохо кончить — слишком много в нем взрывчатой силы, ему не подвластной. Случись что-то не по нему — рубанет сплеча, и все…