Степан же углубился в дело, и спокойствие к нему пришло, ладно вязались узлы, ныряла в ячейки дели игла, и клубок ниток бегал весело по полу около Степановых ног. Кота, что подбивал лапой клубок, не пинал Степан. Хорошо ему было.
— Пособи-ка чуток, Полюшка, — сказал он жене и кинул ей скруток бечевы. — Вяжи здесь. Самый раз вроде… Счас тут стяни. Берись так, так сподручнее. Ну и шабаш на сегодня.
Отвалился к стене — рубаха нараспах, и на груди капельки пота взблескивают. Полина подсела рядышком, привалилась к мужниному плечу.
— Умаялся?
— Поясница малость задубела.
Посидели тихо, загасили свет и тихо же лежали с одной и той же тревожной думой. Степан лежал с открытыми глазами и молчал. Полина не докучала ему своими бабьими разговорами, только прижималась плотней, отчего теплей было, и скоро ее сморил сон. А Степан не опал, каждый звук различал вокруг: посапывание ребятишек, дыхание жены, и как частит по крыше дождь и чокает по стеклам, и как кот, пригревшись у ребятишек, намурлыкивает свои сказки.
И чувствовал Степан, как ядренеет в нем решимость.
Снасть — готова, лодку он осмолит завтра днем и тогда уж скоро столкнет ее на воду.
Сентябрь — время рунного хода кеты. Пока мужики с покосами возились да сено в стога сбивали, сентябрь ударил желтым по кронам берез да осин, а там и клен красным взялся, и полетели с севера с гоготаньем гуси, заватажились, закружили над протоками и озерами утки. Комары, чуя близкую погибель, жалить стали больно, зло. Небо от летнего солнца выгорело, стало белесым. Из распадков сильнее потянуло грибным — вошел в силу груздь. Пацаны, вернувшись из тайги, обжигали кедровые шишки на костерках, и меж домами тек сладкий смолистый дух.
А на Амуре непривычно тихо и безлюдно. Мунгумуйские мужики на берег редко сходят. Чего душу-то травить?
На Амуре только и видно рыбоинспектора Семена Домрачева с лейтенантом милиции, присланным из города на подмогу.
Мужики хмуро зубоскалят, дескать, сторожей на Амуре нынче больше, чем рыбаков. А кабы не знали строгости Домрачева, дай он им спуску, давно бы уже процедили тони.
Вот уже шестеро суток Домрачев с помощником своим сходят на берег через каждые три-четыре часа езды по тоням — соснуть несколько часов да откушать горяченького борщеца.
За неделю совместного мотания по Амуру в границах участка у них выработался маршрут очередности посещения тоней. От Мунгуму они шли вниз по реке до тони «Елочка», там поворачивали на сто восемьдесят градусов и, прижимаясь ближе к берегу, брали курс против течения на Орловские острова. На круг уходило до трех часов, многовато, конечно, но Домрачев не беспокоился за нижние тони, открытые глазу. Его беспокоили именно Орловские острова, где кета шла не руслом Амура, а проточками, которых здесь было великое множество. В дьявольском хитросплетении тальников и краснотала не знакомому с этими местами человеку легко заплутать и пропасть в безызвестности, потому что кружат проточки одна около другой, сходятся и расходятся и к Амуру выходят не скоро. А многие и не выходят вовсе — растворяются в наносном песке, и если ты пошел по такой проточке, то в конце концов заберешься в самую непроходимую тальниковую чащобу.
В это утро на всех тонях, что протянулись до «Елочки», было полное безлюдье, только у старого нанайского поселочка Элга заприметил Домрачев согбенную фигуру старика Андрея Шаталаева да нанайца Бато Киле, поднявшего руку к глазам и долго глядевшего вслед рыбоинспекторскому катеру.
Тоскуют старики по рыбалке. Знают, что пошла кета ходом, и тоскуют, соблюдая запрет. Домрачев хорошо знал этих людей, проживших честно свою большую и трудную жизнь, и сейчас при виде их ворохнулась в его груди теплота, обдала сердце.
— Маются старики, — сказал он.
Лейтенант пожал широкими плечами в ответ: не знаю, мол.
Не знаю… А что тут не знать? Посмотрел бы я, как отняли бы у тебя пистолет, да погоны твои лейтенантские, да от дела отвели, взвыл бы ты как! А взвыл бы, взвыл, лейтенант ты мой кудрявый. Сто очков вперед даю: прав я!
На второй или третий день патрулирования Домрачев предлагал лейтенанту отдохнуть, пропустить один дневной рейс, но Кудрявцев, удивленно на него глянув, отказался оставить пост, и рыбоинспектор больше не навязывал ему своих предложений. Закралась ему в голову мысль, что лейтенантик не совсем доверяет ему — рыбоинспектору Домрачеву.
А тут случился у них разговор. Он, Семен Домрачев, завел его нарочно, чтобы мысли лейтенанта прощупать. Начал Семен издалека.: приходилось ли лейтенанту на путинах бывать или дело иметь с браконьерами; опросил еще он, жил ли тот когда-нибудь в деревне или все в городе.
Лейтенант в подробностях все обсказал, как человек, которому таить нечего, и вполне откровенно и по-простому.
А потом Домрачев сказал:
— А вот мы здесь, на Амуре, с пеленок. И рыбу, кету ту же, с пеленок ловим.
И тоже откровенно думку свою высказал самую болючую: мол, если бы ловили кету с умом, а не хапали, то и кетовых стад, гляди, не убавилось бы. И все же он, Домрачев, тех, кто здесь, на Амуре, правила лова нарушает, не премиями бы награждал, а судил бы как браконьеров. По всей строгости.
И тогда лейтенант высказался, глазки прищурив:
— Странная у вас тенденция, Семен Никитович…
— А чего странного? Или неправда, что рыбу поизловили, зверя постреляли? Чем жить-то будем? Чем? Вот и вся тенденция.
Тенденция… И сказал-то, как будто он, Семен Домрачев, враг какой, с угрозой сказал, глазом недобро сверкнул.
Потом Домрачев ругал себя за то, что не сдержался со своими думами, весь наружу — голяком выскочил перед незнакомым человеком. Кто его знает… И он стал молчаливее прежнего и на вопросы лейтенанта Кудрявцева отвечал коротко. И на Самойловну цыкнул, когда она разговорилась про то, как пробили камнем лодку, и про Степку Лукьянова сказала, что браконьер, мол, он. И камень — его рук дело.
Цыкнул Домрачев на жену, а сам подумал, права баба, подивился только, откуда ей-то все известно. И потом еще подумал, что Степка рано или поздно на тоню пойдет. Только на какую и когда? Вот вопрос. И еще закавыка — лейтенант. Не хотел Домрачев, чтобы лейтенант был свидетелем этой встречи. Этой или другой — разве сейчас заранее угадаешь, кто сорвется?
Бато Киле с вечера спалось плохо. Нахлынули вдруг воспоминания. Видел он себя то совсем молодым парнем, мальчиком, то отцом большого семейства, стариком, но стариком еще крепким. Он видел себя в лодке, тянущим сеть из воды. И каждый раз сеть была тяжелой, такой тяжелой, что у Бато напрягались до боли мускулы рук и спины, а ноги искали твердой надежной опоры. Он выбирал сеть, полную рыбы. Огромные лососи, выгибая серебристые тела, с треском бились о борта лодки. Их было много, и верхние грозили перевалиться через кромку борта и уйти снова в воду. Бато успокаивал их ударами короткого рулевого весла.
Старик вздыхал и ворочался, призывая спасительный сон. Верная Чамбедка несколько раз бесшумно подходила к мужу и тревожно всматривалась в его лицо, серевшее в ночной темноте. Она могла не соблюдать осторожность. В доме можно было на полную мощность включить радио, и Бато ничего бы не услышал. Он глух. Он оглох так давно, что даже сам не знает, когда это случилось. Но тишина, в которой он пробыл почти всю свою жизнь, не помешала ему быть лучшим охотником и рыбаком в колхозе в свое время. В свое время, потому что вот уже десять лет, как Бато Киле из месяца в месяц получает пенсию. Конечно, это не значит, что Бато бросил охоту и рыбалку, но как-то само собой получилось, что удача стала изменять ему. И чем чаще случалось такое, тем сильнее было желание Бато доказать обратное. Он не хотел сдаваться. И с каждым годом, уйдя на охоту, он все больше задерживался в тайге, стал молчаливым и хмурым. На людях он старался взять себя в руки, и мало кто догадывался о нерадостных думах старика. И меньше всего об этом думала внучка Бато шестилетняя Маринка, которую Бато любил и баловал. Вечерами он рассказывал ей смешные истории из своей жизни, которые больше были похожи на сказку, чем на жизнь, смеялся вместе с ней, пел ей старые полузабытые песни, и только иногда он вдруг мрачнел и хмурился. Кто принесет из тайги зайца или белку Марине, когда он, Бато, совсем одряхлеет или умрет?