НИНА. Хорошо вы кондорить можете. Так. Всем по «чирику». Я открою окна.
ЖАННА. Нельзя. Цветам капут наступит, кошки выскочат.
СОФЬЯ КАРЛОВНА (кричит). Ты лучше голодай, чем что попало есть!
НИНА. Это что, её так глючит?
ЖАННА. Она поэт! На неё творчество находит! Рубаи на все случаи жизни!
НИНА. Да и эту клинит всю дорогу. Ждать мне, когда вы от пьяного угара очухаетесь?
ЖАННА. Ждать.
НИНА. Жара, дышать нельзя. Фу. (Сняла шубу, смотрит куда её положить, держит в руках). Это он там? Этот борзометр вчерашний? Так по-хамски вёл себя у нотариуса. Пусть тоже идёт, лахмандей.
ЖАННА. Гулькин наш? Он не лахмандей.
НИНА. Какой Гулькин?
ЖАННА. Гулькин зовут. Его зовут. Он как родился, как раз голуби над окном — а тут низко — а они гнездо свили. Вот и Гулькин. Гули-гули-гули. Он спит. Он работал всю ночь. Он мамулечку и бабулечку содержит. Он их так любит — до смертулечки. А вы кричите! Вот какое у вас неуважение к человечеству! (Пауза.) По «чирику» мало! Мы дошли уже обе, афоризмы сочиняем! (Рыдает.) Вообще не надо нам ваши «чирики»!Платите за переезд и за упаковку — мы, так и быть, для вас сделаем. И деньги вперед. Или половину. Или часть.
НИНА (курит). Ну ты и зоо, Гулькина. (Пошла в коридор, к тахте). Эй, встаём. Вагон дальше не идёт. Контролёры.
Софья Карловна, Григорий Иванович и Жанна тоже встали у тахты.
СОФЬЯ КАРЛОВНА. Их там двое.
ЖАННА. Как — двое?
СОФЬЯ КАРЛОВНА. Утром в пять пришли, шебаршали, шебаршали, пыхтели, пыхтели. Я с сердцем загибалась, но слышала…
ЖАННА (плачет.) Мама мия! Мамуля моя мия! Двое?! Вот худая какая девочка, под одеялом не видно! Вставай, девочка, поможешь паковаться! Ой, ему жениться надо, он большой вырос, слатенький мой сыночка, Гулькин, вставай!
СОФЬЯ КАРЛОВНА. Там не девочка.
ЖАННА. А кто?
ГРИГОРИЙ ИВАНОВИЧ (смеётся). Раз не девочка, то мальчик. Гы-гы-гы.
Жанна сдёрнула одеяло. Под ним — ПАША и КОСТЯ. Жанна завизжала, скинула гипс с руки и принялась лупить им по тахте.
ЖАННА. Ети его мать?!Как красиво, ой-ёй-ёй, сынок?! А по затылку тебя этим не ужварить, нет? Я кустарник, я стою посередь пустыни, я одинока!
КОСТЯ (кричит, отбивается ногами, натягивает одеяло). Да что тебя надирает, отстой?!
ЖАННА. Я ж над тобой тряслась, как жид над говном, я ж тебе там разрешила работать только потому, что ты сказал, что ты не будешь с другой ориентацией! И что? Это кто тут оно? Тут же мама! Тут же Григорий Иваныч! Кошки и собаки тут! Бабайка, Манюрка, Чичирка, Шарик и Петрик! И ты при всех?!
КОСТЯ. Господи, как я устал, как я устал от вас, Господи… Да дай спать, ты, дичь, орёт с утра!
НИНА. Уже пять вечера, голуби. Пора вставать. Ку-ку.
Костя выглянул из-под одеяла, смотрит на всех, кто вокруг тахты стоит.
КОСТЯ. Ну?
Встал, не одеваясь, пошел в туалет, зевает, чешется. Паша одеяло на себя натягивает. Собаки долго лают.
НИНА. Уезжать пора. Ку-ку. (Смеётся). Вставай, вставай, штанишки надевай. Ку-ку. (Сдёрнула с Паши одеяло).
ПАША. Ку-ку, ку-ку. Возьми в руку. Чё зыришь? Свободна. (Снова закутался в одеяло).
ГРИГОРИЙ ИВАНОВИЧ (ржёт). Вставай, вставай, штанишки надевай! Тоже рубаи? Встать! В пять утра спецом входной дверью шабаркает, воспитание вот! Ишь, артист, на завалинке прокис!
ЖАННА (повернулась к Григорию Ивановичу). Ну, всё, крокодил, спасай свою жэ — жизнь. Достал! Я включаю обсератор. Ты чего оструел тут? Какой всё ж таки отвратный он, мамуль, твой женишок этот, а?! И гыгыкает, и гыгыкает, шаньга! Ты, дуремар, баран, молью поцоканный — ты давно с банана слез? Что ты ржёшь, мой конь ретивый, дэбилло? Тебя позвали помогать паковаться, а ты подкалываешь! Я напоследок тебе телеграфирую: овцебык, судак мороженный, ты нас восемь раз затопил, а ни разу не заплатил, а мы тут карячились, ремонтировали из-за тебя!
ГРИГОРИЙ ИВАНОВИЧ. Оно и видно.
ЖАННА. Что тебе видно?
ГРИГОРИЙ ИВАНОВИЧ. Что ремонтировали. А рука-то не сломанная была!