Рукн-ад-дин приехал на шилян оживленный, прямо из арсенала, где проверял осадные машины и оружие. Впереди скакала сотня огланов, разгоняя плетьми народ. У дворцового входа султана встретил эмир двора. Благоговейно облобызав золотое стремя, он помог грузному султану сойти с коня и проводил его к главным воротам, которые охраняли гулямы в серебряных бронях, с золотыми щитами и шлемами, вооруженные короткими дротиками.
Пиршество Рукн-ад-дин начал многознаменательными обещаниями. Он сулил эмирам и беям богатейшую добычу, обширные земельные владения в покоренном Казалыке.
— Аллах да дарует долголетие великому из великих! Да будут все враги сражены и порабощены его мирозавоевательным мечом! Гнев падишаха сожжет гяуров! От них не останется и пепла… Дождь несчастья прольется над неверными! — выкрикивали, перебивая друг друга, беи. — Во имя Аллаха милостивого и милосердного! О могущественнейший, победоносный, веди нас к Рассу[81]! — ревели эмиры и беи, вскочив на ноги.
Султан счел нужным предостеречь беев от опрометчивых действий:
— Помните, беи, гяуры нечистой веры коварны и вероломны! Чтобы победить неверных, мы должны быть всегда сильнее их в том месте, где с ними встретимся. Что сделали неразумные эмиры Ил-Гази и Дубайс в благословенный год гиджры 517-й[82], когда под их началом сто и больше тысяч наездников двинулись на Гурджистан? Бросившись грабить пограничные земли, они распылили великую силу! Одна лишь треть доблестных защитников веры сразилась в битве с курджиями близ Тифлиза и потерпела поражение от их гнусного тагавора Давуда. Но мы не повторим эту ошибку, беи! — заключил Рукн-ад-дин и мановением руки дал знак приступить к пиршеству.
Пронзительные звуки огласили зал. Со времен султана Санджара в сельджукской музыке преобладали «санджари», возбуждавшие воинов к бою. В промежутках узаны[83] пели песни о великих подвигах султанов и богатырей-алпов. О том же повествовали сменявшие их меддахи[84].
Между двумя беями вспыхнул ожесточенный спор за место у стола. Беи уже вцепились в крашенные хной бороды, насилу разнял их эмир меджлиса. Но падишах продолжал пребывать в хорошем настроении и не наказал строптивцев. Он только приказал узану спеть ясу, составленную легендарным прародителем сельджуков Огуз-ханом. Старый певец запел слабым голосом, перебирая пальцами струны кобзы, о порядке старшинства.
Шилян шел своим ходом. Падишах был весел, пил кумыс большими чашами и охотно беседовал с приближенными. Разговор, как обычно, шел о войне и военных обычаях.
— Надо нападать на неверных всякий раз, когда представится случай, беи! — поучал Рукн-ад-дин.
— Ва-алла! — с восторгом поддакивали беи. Предстоящий поход представлялся военной прогулкой, сулящей большую добычу и новые владения.
Тщеславный Авшар-бек, приготовившись к поездке к курджиям, прибыл на шилян, опоясавшись знаменитой дамасской саблей. Проницательный взор бейлербея сразу заметил обновку:
— Приобрел новый булат, Авшар-бек?
Эмир, важно огладив холеную бороду, хвастливо сказал:
— Да, высокородный Изз-ад-дин-бей! По милости Аллаха подвернулся счастливый случай. Сабля любому властителю под стать…
Рукн-ад-дин услышал неосторожные слова эмира меджлиса:
— Ты сильно расхвастался своим оружием, Авшар-бек. Покажи же своему повелителю меч, по твоим словам, достойный султанов!
Султан самолично вытащил из ножен диковинный клинок и, изумившись, потребовал барана для пробной рубки. Что оставалось делать бедному Авшар-беку? Став на колени, он униженно забормотал:
— Живи вечно, о великий из великих, и прими скромный дар от твоего верного слуги!
Старый меддах Коркут под звон ножей и бульканье льющегося из кувшинов вина стал рассказывать бывальщину:
— Султан мой! Если, раскрыв уста, стану славить, Аллаху над нами слава! Главе веры, Мухаммеду, слава! В низком месте построенному дому божьему — Мекке — слава! Родителю твоему, несравненному «Мечу-Льву»[85] слава!
— Однажды сын Улаша, лев племени и рода, тигр черной толпы, хозяин каурого коня, отец хана Уруза, зять Баяндур-хана и счастье всех огузов — Казан-бек встал со своего места, велел поставить на черную землю свои девяносто златоверхих шатров, велел разложить в девяти-десяти местах пестрые шелковые ковры. В восьмидесяти местах были приготовлены кувшины, были поставлены золотые чаши; девять чернооких прекраснолицых красавиц, дочерей гяуров, с волосами, ниспадавшими на спину, с красными пуговицами на груди, с руками, раскрашенными хной от самой кисти, подавали кубки бекам. И пили они. После долгого пира ударило крепкое вино в голову хана ханов, хану Казану, опустился он на свои крепкие колени и сказал: «Внемлите моему голосу, беки! Выслушайте мое слово, беки! От долгого лежания заболели у нас бока, от долгого сидения иссох у нас стан. Пойдемте же, беки, устроим охоту, станем поднимать птиц, станем поражать ланей и диких коз, вернемся, расположимся в своих шатрах, станем есть, пить и весело проводить время!» Когда он так сказал, Арудж-Ходжа, воспитатель Казана, по широким устам подобный коню, опустился на оба свои колена и говорит: «Господин мой Казан, у прохода в Гурджистан сидят люди нечистой веры; кого ты поставишь вместо себя над ордой?» И сказал Казан: «Пусть над моим жилищем останется сын мой Уруз с тремястами джигитов». Велел он подвести своего каурого коня и сел на него. Остальные беки огузов тоже сели на коней, и пестрое войско вышло на охоту.