На улице было неожиданно тепло - я пожалел, что не оставил ветровку дома. Заворачивая за угол, увидел черный мерседес. В машине было полным-полно народу, не меньше шести человек. Мерседес свернул к моему подъезду.
?Однако, быстро приехали. Только не для меня эта машина. Я туда все равно бы не влез. Значит, домашний арест мне полагается...?
Идти было совсем недалеко - где-то пять автобусных остановок, и я решил прогуляться.
Кладбище раскинулось больше чем на квартал. Огромный кусок земли в престижном районе города был занят покойниками, и укрыт сверху огромными деревьями.
Могила Шехтеля меня разочаровала: большое треугольное надгробие с отчетливой надписью ?Федор Осипович Шехтель, академик архитектуры?. В низенькой ограде, не напоминающей ничем о том стиле, которому всю жизнь прослужил Федор Осипович, покоилось все его семейство. Никакого напоминания про модерн, зато издали все сооружение напоминало пирамиду.
Я сел на низенькую садовую скамейку, почему-то захотелось закурить, я вытащил зажигалку, но вспомнил, что не курю, и что у меня с собой нет сигарет. В это время невдалеке грохнул выстрел
Пуля прозвенела совсем рядом, ударилась в надгробие, отбила кусок камня, отковырнула фрагмент мягкого знака. Я упал на землю, прижимаясь к ней всем телом, стараясь в нее врасти, спуститься до уровня могил, и от этого желания становилось жутко. Выстрелили еще раз. И еще. Мне почему-то показалось, что стрелявший пьян - пули шли вразброд, бессмысленно, совсем мимо. Вдалеке раздалась трель свистка - полицейский вызывал подмогу.
Я поднялся с земли, и пригибаясь, начал убегать. Выстрелов больше не было.
?Это что же он, не полиции же испугался, в самом деле?, - подумал я, петляя среди могил, - " Что-то с ним не так, ей Богу, не так! Что-то у него с головой.?
Поняв, что выстрелов больше не будет, я распрямился и решил потратить некоторое время на прогулку по кладбищу. Я знал, что со мной здесь больше ничего не случится.
Этот край кладбища был почти заброшен и пуст. Старые памятники местами уже осыпались, теряя из углублений фотографии на изразце, а местами на могилах стояли только железные посеребренные кресты. Таблички на крестах были закрашены, и нельзя было прочитать имен. Там же, где имена были видны, стояли давние даты захоронений.
Господи, да они все умерли, когда меня и на свете не было! Что они знали о том, что такое жизнь сейчас? Впрочем, этот вопрос равносилен вопросу о том, что они видели наперед. Да ничего. Вот, например, Ефим Григорьевич Оппельгаузен, 1903-1966, захотелось добавить почему-то строку из свидетельства о смерти: ?Отек легких?. Что он успел увидеть? Что ему это было - жизнь?..
А откуда это - Отек Легких? С чего это я взял? Тут передо мной открылось то неисчислимое множество дорог к смерти, которое наполняло это кладбище. Все эти сердечные приступы, бандитские нападения, авиа- и автокатастрофы, все это встало передо мной, как картинка чудесного и страшного калейдоскопа. В этой хаотической картинке я мог разобраться и вычленить тот эпизод, который мне был нужен.
Углубившись в свои видения, я чуть было не сбил с ног бабушку, стоящую у относительно недавней могилы. Извинился.
- Господи, какой молодой! Что же это приключилось-то? - праздно любопытствовала старушка, качая головой.
Парню было двадцать два года. ?Не успел ничего,? - подумал я и ответил:
- Маньяк в лифте зарезал, - я комментировал без напряжения, - Три ножевых ранения. Два смертельных.
- Вот беда-то какая! - охнула старушка, еще больше расстраиваясь, Вот времена-то пошли! А вы родственник, или как?
- Очень дальний, - ответил я и пошел дальше. Подумал немножко, обернулся, - А Вы, бабушка, с газом поосторожней, - все равно мне было абсолютно ясно, что не она, так ее соседи допустят эту оплошность. Случайная искра, и бабушка погибнет.
- Ох, милый, я бы и рада, да все склероз, проклятый, - заохала бабушка, не осознав еще нереальности моего совета.
Я не стал ждать момента прозрения и поспешил уйти.
Я попытался найти систему в своем путешествии по кладбищу, и не смог. Неожиданно открывшийся мне дар принес долгожданное оправдание моей болезни, но пугал неизмеримо.
Я понял, что в своем предвидении могу заглянуть и в себя самого. После минутного колебания, любопытство одолело. Я вгляделся в черноту. Эта чернота оказалась разбитой на параллельные, почти параллельные дорожки. На самом деле, дорожка была одна, она скручивалась к центру черного блестящего диска, по углублению скользила игла. Музыки не было, потому что сбитая дорожка дергала иглу и та соскакивала на предыдущий, уже пройденный этап, стараясь честно исполнить свой долг, повторяла кусок мотива, и снова соскакивала в начало. Больше ничего не было. Я настраивал глубину, но ничего больше рассмотреть не мог. Повтор. Опять повтор.
Бред какой-то. Граммофонная смерть, что ли? Смерть от граммофона?
А может быть, все дело в повторении. Может быть, там что-то завязано... Вообще, нужно повторяться. Вместе с повторением все кончается. Там, где начинается повторение - есть место для традиции. А там, где есть традиция - там нет места новому. Ну, а там, где нет места новому - там смерть.
Ерунда какая-то!!! Почему я в деталях могу себе представить уже свершившиеся дороги к смерти, и еще не свершившиеся, а своя дорога от меня так скрыта, что понять я ее не могу?! Это туфта какая-то, а не дар. Впрочем, может быть, утрясется еще. Ведь и часа не прошло.
Становилось скучно. Я не видел ничего, кроме стандартных памятников, заказанных в местной гранитной мастерской. Или не хотел видеть. Поэтому я даже вздрогнул от неожиданности, заметив четырехметровый шпиль огромной могилы.
На стелле была высечена только дата: 18 мая 1896 года. Мне не хотелось рассматривать этот памятник своим новоприобретенным зрением - мне все еще было страшно. Я хотел найти рациональные объяснения такому многозначительному надгробию - каменный шпиль был раза в два выше всех памятников в окрестности. Что там у них случилось такое 18 мая, о чем каждый должен знать? Что это, такое очевидное?