Работа в пабе поживее, но я ненавижу ее сильнее, чем работу на складе. Там, по крайней мере, я невидим и безымянен, а здесь беззащитен и у всех на виду. Работа не дает забывать, что разум заперт на чердаке неуклюжей и неустойчивой башни, именуемой телом. Я ненавижу паб еще и потому, что, кроме меня, все, кто приходит туда, безмятежны и веселы. Я работаю, а владелец и посетители пьют, болтают и смеются. Кстати, неплохое определение для ада: одиночество без возможности уединиться; толпа, в которой никто не хочет составить тебе компанию. И конечно, меня нисколько не радует грошовая оплата. На обеих работах запрещается сидеть, поэтому к концу дня ноги отваливаются от усталости, а когда я ложусь в постель, подошвы ноют от боли.
После нескольких громких ссор родители решают махнуть на меня рукой. Теперь они лишь иногда, как бы невзначай, заводят за столом разговор о том, какие деньжищи загребают в газетах. Да за одну статью там платят столько, сколько ты зарабатываешь на складе и в пабе за неделю, не унимается мать. Даже если ты решишь отправиться за границу, продолжает она, было бы неплохо заработать перед этим немного наличности. Я отвечаю, что не знаю, о чем писать. Родители высказывают свои соображения, которые я отвергаю, но постепенно, почти против воли, неожиданно загораюсь.
Я звоню редактору и извиняюсь. Кажется, он успел забыть обо мне. Я предлагаю ему идею для статьи. Он отвергает ее. Предлагаю еще одну, и он соглашается. Восемь сотен слов, срок — следующий вторник. На прощание он спрашивает, не передумал ли я покидать Англию. Я отвечаю, что еще не решил. Не мешкайте, говорит он, а то поезд может уйти.
Последних слов оказывается достаточно. Хотя я продолжаю уверять окружающих, что до сих пор не принял решения, образ уходящего поезда не дает мне спокойно спать. Я пишу статью и отсылаю ее по факсу. На следующий день меня вызывают в складской офис. Звонит помощник редактора, уточняет, как пишется моя фамилия. Я собираюсь ретироваться, когда мастер замечает: «Похоже, с работой на складе покончено?»
— Надеюсь, что так, — пожимаю плечами я.
— Кто бы мог подумать! Не забывайте про нас, когда прославитесь.
На следующей неделе редактор приглашает меня в Лондон. Нацепив свой единственный костюм, я сажусь в поезд. До редакции добираюсь насквозь промокшим и минут десять безуспешно пытаюсь высушить волосы и одежду под сушилкой для рук в туалете. Сэм Кейн носит потертые джинсы и дырявый свитер. На вид ему за сорок. Седеющая шевелюра, манера самоуверенная, но добродушная. Я так смущен, что отвечаю с запинкой неестественно громким лающим голосом. В редакционном баре мы заказываем парового лосося, и постепенно я расслабляюсь. Сэм Кейн спрашивает, где я вижу себя лет через пять.
— На вашем месте, — пытаюсь отшутиться я.
Сцепив пальцы рук, Сэм Кейн наклоняется ко мне и говорит без улыбки:
— Джеймс, не рассчитывайте сразу на многое. Журналистика — профессия не для слабаков. Если хотите добиться успеха, придется запастись терпением и нарастить толстую кожу.
Тогда я ему не поверил, а зря. В начале 1995 года неудачи и разочарования преследуют меня. Снимать жилье мне пока не по средствам, поэтому я до сих пор живу с родителями. Три-четыре раза в неделю сажусь на поезд и отправляюсь в Лестер, Ноттингем или Дерби, где, стоя в темном переполненном зале и потягивая шанди, размышляю, что бы такое написать о четырех парнях, играющих на сцене. Я ощущаю себя страшно одиноким — и вовсе не потому, что рядом нет друзей. Блокнот в руках выделяет меня из толпы. Окружающие таращатся на меня: оценивающе, изумленно или презрительно. Во время концерта я стараюсь забиться в угол и потеряться в темноте и, как только зажигают свет, спешу испариться.
Выходит, что я променял ад на чистилище. Ко всему прочему, за эти вылазки мне ничего не платят. Сэм Кейн заказывает иногда статью-другую для своего издания, но происходит это редко и нерегулярно, а вскоре он признается мне, что думает уволиться из газеты и пуститься в свободное плавание. Я пытаюсь устроиться на работу в музыкальный еженедельник, отсылая туда бесчисленное множество рецензий без всякой надежды на опубликование. Подобный способ наверняка придумали ради того, чтобы заставить новичка поунижаться, но, по крайней мере, эти упражнения отшлифовали мой язык. Музыкальное издание отличается узнаваемым панибратским стилем «для своих» и привычкой резко менять интонацию от презрительно-высокомерной до неуместно восторженной в зависимости от позиции исполнителя в чартах, и мне приходится потратить бездну времени, учась подделывать этот стиль.