Углубившись в свои видения, я чуть было не сбил с ног бабушку, стоящую у относительно недавней могилы. Извинился.
- Господи, какой молодой! Что же это приключилось-то? - праздно любопытствовала старушка, качая головой.
Парню было двадцать два года. ?Не успел ничего,? - подумал я и ответил:
- Маньяк в лифте зарезал, - я комментировал без напряжения, - Три ножевых ранения. Два смертельных.
- Вот беда-то какая! - охнула старушка, еще больше расстраиваясь, Вот времена-то пошли! А вы родственник, или как?
- Очень дальний, - ответил я и пошел дальше. Подумал немножко, обернулся, - А Вы, бабушка, с газом поосторожней, - все равно мне было абсолютно ясно, что не она, так ее соседи допустят эту оплошность. Случайная искра, и бабушка погибнет.
- Ох, милый, я бы и рада, да все склероз, проклятый, - заохала бабушка, не осознав еще нереальности моего совета.
Я не стал ждать момента прозрения и поспешил уйти.
Я попытался найти систему в своем путешествии по кладбищу, и не смог. Неожиданно открывшийся мне дар принес долгожданное оправдание моей болезни, но пугал неизмеримо.
Я понял, что в своем предвидении могу заглянуть и в себя самого. После минутного колебания, любопытство одолело. Я вгляделся в черноту. Эта чернота оказалась разбитой на параллельные, почти параллельные дорожки. На самом деле, дорожка была одна, она скручивалась к центру черного блестящего диска, по углублению скользила игла. Музыки не было, потому что сбитая дорожка дергала иглу и та соскакивала на предыдущий, уже пройденный этап, стараясь честно исполнить свой долг, повторяла кусок мотива, и снова соскакивала в начало. Больше ничего не было. Я настраивал глубину, но ничего больше рассмотреть не мог. Повтор. Опять повтор.
Бред какой-то. Граммофонная смерть, что ли? Смерть от граммофона?
А может быть, все дело в повторении. Может быть, там что-то завязано... Вообще, нужно повторяться. Вместе с повторением все кончается. Там, где начинается повторение - есть место для традиции. А там, где есть традиция - там нет места новому. Ну, а там, где нет места новому - там смерть.
Ерунда какая-то!!! Почему я в деталях могу себе представить уже свершившиеся дороги к смерти, и еще не свершившиеся, а своя дорога от меня так скрыта, что понять я ее не могу?! Это туфта какая-то, а не дар. Впрочем, может быть, утрясется еще. Ведь и часа не прошло.
Становилось скучно. Я не видел ничего, кроме стандартных памятников, заказанных в местной гранитной мастерской. Или не хотел видеть. Поэтому я даже вздрогнул от неожиданности, заметив четырехметровый шпиль огромной могилы.
На стелле была высечена только дата: 18 мая 1896 года. Мне не хотелось рассматривать этот памятник своим новоприобретенным зрением - мне все еще было страшно. Я хотел найти рациональные объяснения такому многозначительному надгробию - каменный шпиль был раза в два выше всех памятников в окрестности. Что там у них случилось такое 18 мая, о чем каждый должен знать? Что это, такое очевидное?
Позади памятника, у самого подножья, на коленях стоял седой человек в поношенном синем костюме, и поправлял масляной краской надпись на цементном цоколе: ?Жертвам коронации?. Он писал так старательно, что даже, как ребенок, высунул язык.
Заметив, что я наблюдаю за его работой, отвлекся, привстал, здороваясь:
- Добрый день, милый человек!
- Добрый день, дедушка... А Вы здесь, что, работаете?
- Ну... - ему хотелось поговорить, - Так... Живу почти. Это кому как. Кто - на решетках, около метро, знаешь? А я здесь. С покойниками все спокойнее.
- Спокойнее???
- Ну конечно, а как же! Они же из гробов не встают! Это сказки. А мафия - она никого не боится, только покойников... И потом, я же на свежих могилах не сплю, я все больше на старых. А из старых воровать вроде как нечего. А потом, от покойников теплее, чем от живых - покойникам тепло уже не нужно, они его наверх отдают, а я тут как тут.
- А здесь ты чего делаешь, дедушка? - я кивнул на незавершенную работу. Краска быстро подсыхала, - Как тебя, кстати, по имени-отчеству?
- Меня-то? Я уж и забыл, когда меня по батюшке в последний раз звали. Тимофей я. А тут я восстанавливаю историческую справедливость, так сказать. Бросаю вызов времени, позабывшему своих мертвецов. Вот.
- Красиво говоришь. Ты кем был-то? В прошлой жизни.
- Сторожем. В библиотеке.
- Это заметно. А памятник-то кому?
- А ты мне нравишься, - старик поправил сваливающиеся штаны, Молодой, правда, но это все проходит. Вот я и говорю - время как оно распоряжается. Спроси у кого каких-нибудь семьдесят лет назад: что, мол, за памятник - на смех бы подняли, ей Богу. А теперь... Молодость, молодость... А что, на бутылку дашь?
- А почему бы не дать... - я достал кошелек, отсчитал денег на бутылку шведской водки, - Держи.
- Ой, - испугался Тимофей, - да тут не на одну...
- Ты чего пьешь-то? Дрянь всякую небось.
- Мне нравится. Я клинскую люблю. - Тимофей спешно убирал банку с краской и кисточку в прозрачный целлофановый пакет, - Покойники со мной теплом, конечно, делятся, но с бутылкой завсегда теплее. А с двумя - и подавно... А памятник этот поставлен в честь невинно убиенных во время раздачи царских подарков. Когда последнего царя короновали, он, видишь ли, решил подарки бесплатные народу раздать. Хотел, чтобы запомнили. Ну, его и запомнили. Народу в давке перемерло две тысячи человек. Сестру моей бабки тоже задавило.
- И что, ты помнишь ее? - удивился я его долголетию.
- Нет, ты что! Меня и в помине не было!
- А что же красишь?
- А мне платят - я и крашу. Прирабатываю. Пойдем. Если хочешь кладбище покажу.
- Ну пошли.
- Да, а с невинно убиенными тут вообще все в порядке. Детей маленьких во множестве. Потом, эти трое, ну, под танками погибли - вот ведь! - уже не помню как зовут... Беда, да и только! Вот, сам на молодых сетую, а ничем не лучше ведь - все забывать стал. Раньше как бывало - проведешь какого-нибудь провинциала, все ему покажешь, все расскажешь. А теперь половину имен позабывал. И верно - к чему они теперь?
- Ну, Тимофей, погорячился ведь...
- Ну, погорячился. Но вот молодежь-то нынче так ведь и думает. Вон, вон, смотри, видишь, могилка с пропеллером.
Действительно, над могилой был водружен пропеллер. Я увидел, что двое лежавших в ней человек погибли во время авиакатастрофы.
- Сорок первый год, оборона Москвы. Пропеллер весь прогнил, я красил на прошлой неделе. Не нужны видишь, никому... Теперь миротворцы в почете. Политика...
- Ну, Тимофей, это от нас не зависит...
- Нет, милый человек, это все в голове нашей. Еще как зависит. Хочешь, я тебе братские могилы покажу... Так несоглашенцы их до блеска блюдут, пальцами полируют... А миротворцы - они и так в почете, им теперь память навечная. Я как считаю - только у знаменитых могилы могут брошенные быть. У них и так - везде могила... Там, или в книжках, ежели ты писатель, или в фильму, как в могилу положен, ежели актер. Им памятники ни к чему. А вон, еще смотри, полковнику пирамиду поставили. Странное дело, словно нехристь какая! Он то ли в автокатастрофе погиб, то ли еще как, не помню, мне говорили, а я забыл.
На цементной пирамиде, довольно нелепой, кривоватой, метра полтора высотой, была прилеплена металлическая табличка:
? Полковник Петр Леонидович Махрусенко. 1929 - 1969.?
Ниже, около подножия кто-то нацарапал гвоздем по цементу, неровно:
?ФАРАОН?
- Вот ведь изверги, - заметил надпись Тимофей, - и когда успели, подлецы! Надо будет подтесать. Глядишь, чего и перепадет.
- Ты смотри, не перестарайся, - спокойно ответил я, постигая тайну смерти полковника. Полковник действительно погиб в автокатастрофе. Авария не была случайной. Странное разрушение коленчатого вала, не бывает таких аварий обычно. Мне стало понятно, как мой отец оторвался от преследователей, - Он ведь и вправду Фараон.