В прежней системе были правила, что позволяло мужчинам и женщинам выстраивать свои стратегии. Если мужчина добивался секса до женитьбы, он был обязан жениться. Венчание делало его главой семьи, накладывая права (жена не имела права отказывать мужу, а значит, постоянно была беременной). Муж был обязан содержать жену и детей кормить, а жена вела хозяйство.
В новой системе никто не говорил, что делать после секса. Бал правили дворовые понятия, вдруг ставшие законом и ориентиром. Мальчики говорили, что не дающие им девочки мещанский элемент, и таким не по пути с нами, строителями нового мира. Девочки не хотел выпадать из веселого бурлящего потока, и давали. Что дальше делать, ни те, ни другие не знали.
Если представить людей деревьями, советское общество было лесом, охваченным пожаром. Единственным способом потушить огонь был возврат церковных запретов. Благо, за тысячу лет они так пропитали людей, что всем казались самоочевидными, как для восточной женщины паранджа, а для ацтеков приносить детей в жертву (по их религии дети шли прямиком в божественный мир).
Камю в «Бунтующем человеке» говорит, что если люди не могут сослаться на общую ценность, признаваемую всеми и каждым, тогда человек человеку непонятен. «Можно ли, пребывая вне сферы священного и его абсолютных ценностей, обрести правило жизненного поведения?».
Ответ очевидный — нельзя. Чтобы было дорожное движение, нужны единые правила. Они должны быть приспособлены под участников движения. Если нет правил, или участники под них не приспособлены, социальный организм невозможен.
Вытекавшие из атеизма правила катастрофически не подходили под общество начала ХХ века. Большевикам ничего не остается, кроме как вернуть в социум церковные запреты. Для их возврата достаточно было, с одной стороны, переименовать церковные догмы в общечеловеческие. С другой стороны, начать выпускать материалы, возвращающие массы на рельсы христианской морали.
В 1924 году выходят «12 половых заповедей революционного пролетариата». Характерны они отсутствием какой-либо доказательности, указания, как они вытекают из атеизма и марксизма. Они говорят, что секс должен быть редким, без разнообразия, формат «один мужчина и одна женщина, и ориентироваться на революционно-пролетарскую целесообразность (Маркс и Энгельс отрицали моногамную семью, называя ее буржуазной (церковной), предрекая ее крах при коммунизме). Завершаются заповеди утверждением, что в интересах революционной целесообразности у класса пролетариата есть право вмешаться в половую жизнь своих сочленов и подчинить его классу.
Спустя несколько лет Луначарский, нарком просвещения, открытый гомосексуалист, в партии за глаза его называли «Лупанарский» (лупанарий — древнеримский бордель), выступавший еще недавно за свободу в сексе, устраивавший в своей особняке оргии (на них бывал Булгаков и оттуда списал сцену «бал у сатаны», а с Луначарского образ Латунского), теперь именует это буржуазным падением нравов, и призывает ориентироваться на общечеловеческие (церковные) ценности.
В 1929 году сексуальная революция в СССР по факту заканчивается. Возвращается старая модель в новых названия. Старорежимные слова «грешно», «безбожно», и прочее заменяются на «бесстыдно», «недопустимо», и так по всей линейке. Старый режим возвращается в новых одеждах.
В 1935 году процесс официально оформится в виде закона об уголовной ответственности за секс, несовместимый с оральным обликом советского человека. Это было похоже на суд над Галилеем. Инквизиторы не спрашивали его, а правда ли, что все небесные тела крутятся вокруг Земли? Тут не о чем говорить, направь телескоп на Юпитер и посмотри. Галилея судили за то, что Церковь приказала ему молчать на опасную тему, а он книгу написал, где еще и Папу высмеял.
Советская власть тоже не собирается дискутировать, зачем атеистам соблюдать церковные заповеди. Нет предмета для спора, все очевидно. Она затыкает рот шибко умным. Если кто задает опасные вопросы, рождающие сомнение в правоте партии, того обвиняют в смущении умов и гонят. Сексуальную свободу сменяет церковная аскетичность, завернутая в революционные лозунги.
Хозяин
Большевики стояли на позиции, что народ может быть таким же хозяином государства, как вы являетесь, например, хозяином своего автомобиля или жилища. Как вы можете выбрать водителя и доверить ему управление авто, или сдать свое жилье внаем, так народ может выбрать правителя и доверить ему управление государством. Если водитель или жильцы не нравятся, хозяин меняет их. Если народу не нравится правитель, в теории он может уволить его и выбрать нового.
Но теория разбивается о практику. Народ не может быть хозяином государства, как рабочие не могут быть хозяевами завода. Если сегодня подарить рабочим завод, разделив его стоимость на всех и каждому выдать акцию, завтра искусственно созданные хозяева начнут продавать свои акции тому, у кого есть соответствующий масштаб мышления и планирования. Такие организуют скупку акций, даже если у них нет денег. Одни что-нибудь придумают, чтобы получить акции других
Наглядно это подтвердила приватизация в постсоветской России. В 1992 году государство безвозмездно передало свои активы гражданам. Стоили они около 1 триллион 400 миллиардов рублей. Если поделить эту сумму на 140 миллионов жителей, цена акции получается 10 тысяч рублей. Но это условная цена ваучера. Реальная зависела от того, как распорядиться акцией.
Фактически народ стал хозяином активов России. Но он не мыслил такими категориями и не понимал, что происходит. В итоге одни не пошли получать свои ваучеры, а другие продали их за копейки или обменяли на литр водки. Все заводы/пароходы России достались масштабным, умным и активным людям. Все получилось, как у Салтыкова-Щедрина в «Мелочах жизни»: «Разделите сегодня все поровну, а завтра неравенство все-таки вступит в свои права».
Чтобы не было ощущения, что это в России только народ такой глупый, а в другой стране было бы иначе, скажу, что если бы Америка раздала свои активы народу, итог этой операции был бы такой же. Наверное, американцы продали бы их подороже, но в итоге все вернулось бы на круги своя.
Наиболее выпукло разницу в масштабе мышления хозяина завода и рабочего показывает криминал. Максимальный масштаб, на который может замахнуться среднестатистический рабочий, — вывести с завода грузовик продукции. Украсть сам завод, рабочему такое в голову не может прийти. Такая мысль может прийти тому, кто имеет соответствующий масштаб мышления.
В конечном счете всё криминал. Разница в масштабе. Уголовным преступлением считается изъятие чужих активов в определенном диапазоне. Что ниже некой величины, то не считается кражей. Например, торговка на рынке берет 10 рублей, но товару хочет дать на 9 рублей, т.е. рубль украсть. Или наемный работник продает 8 часов, а по факту работает 7 или меньше, т.е. час ворует.
Что выше некоего потолка, то тоже не считается уголовным преступлением, и даже наоборот, доблестью считается. Кто украл завод или целую отрасль, тому почет и уважение. Кто смог целое государство отнять у прежних владельцев, тот в статусе завоевателя и ему памятник поставят.
Чувство собственника у человека возникает относительно хозяйства, соответствующего его мышлению. Быть хозяином, значит, мыслить пропорционально хозяйству. Если хозяйство больше, а человек каким-то образом им владеет, он не может чувствовать себя его хозяином. Для него этот актив будет не в статусе собственности, а чем-то вроде заповедника для браконьера. Отношение к ней будет не хозяйское, а хищническое, потому что на такой объем не включается в нем хозяин.
Если у крестьянина было две коровы, а стало пять, он продолжит чувствовать себя хозяином, такое увеличение в его масштабе. Но если он стал хозяином тысячи коров, то никак не сможет себя мыслить и чувствовать собственником такого актива. Он попросту не знает, что с ним делать.
В какой мере во Вселенной выполняется закон всемирного тяготения, без него она не могла бы существовать, в такой мере на нашей планете выполняется закон: хозяйство существует при наличии хозяина. Бесхозный объект всегда разворовывается, разваливается и разрушается.