В итоге Версаль стал выглядеть в глазах народа скопищем гнусных чудовищ, которых самое малое раздавить каблуком, как гадкую мерзость. Пропитанный такими взглядами Париж походил на стог сена. Достаточно было поднести спичку, чтобы он вспыхнул. Аристократы поднесли спичку.
Возникла революционная ситуация. Париж, а потом и вся Франция мгновенно вспыхнули. Далее начал разрастаться хаос. Сначала революционеры казнили короля, потом королеву. Потом началась междоусобная борьба, в результате которой власть оказалась в руках группы якобинцев.
Лидером группы был Робеспьер. Сплотившиеся вокруг революционеры назывались «Комитет общественного спасения». О настрое собравшихся говорит, что они спрашивали друг друга: что ты сделал для того, чтобы быть повешенным, если победит контрреволюция? Мало сделавшие были под подозрением, и потому члены Комитета действовали на совесть. В первую очередь их вождь.
Сначала Робеспьер казнит явных врагов: аристократов и священников, отказавшихся от присяги на верность, что по закону являлось преступлением против революции и Франции. Далее на гильотину отправляются аристократы, присягнувшие революции на верность, но заподозренные в тоске по старым порядкам, уличенные в старорежимных манерах. Диктатор говорит: мы убиваем аристократов не потому, что они сделали что-то плохое, а потому что им нет места в новом мире.
Этот человек был потомственным юристом. Все его представление об управлении страной сводилось к тому, что нужно заставить людей выполнять закон. Качество закона не имеет значения. Суров закон, но закон (лат. «Dura lex sed lex»). Исполнение закона есть добро, а нарушение зло. Искоренение зла есть добро, и потому власть должна повышать градус наказания, вплоть до смерти.
Число лиц, в чьих словах закон видит преступление, стремительно растет. Чтобы торжество закона не встречало сопротивления, весной 1793 года Дантон, Робеспьер и Демулен учреждают революционный трибунал. Дантон первый, потому что он трибун революции, его воспринимали как саму революцию, революционный вождь Франции, своими пламенными речами раздувший огонь.
Адвоката Дантона можно сравнить с адвокатом Керенским, а юриста Робеспьера с юристом Лениным. Юристы видят в терроре проявление быстрой, строгой, непреклонной справедливости, а значит, проявление добродетели. Робеспьер говорит: если мы остановимся слишком рано, то мы погибнем, свобода будет завтра же задушена; Дело не в том, чтобы судить, а в том, чтобы разить; Пусть лучше погибнуть десять невинных, чем уйдет от наказания один виноватый.
Помощники Робеспьера говорят тоже самое. Например, Сен-Жюст говорил: Свобода должна победить любой ценой. Мы должны применять железо для управления теми, кем нельзя править законом. Нужно наказывать не только изменников, но и равнодушных; Сострадающий врагам революции совершает преступление. Его вина в том, что он не желает торжества добродетели.
Ярко показывает, во что эти слова вылились на практике, казнь королевской любовницы мадам Дю Барри. Ее состав преступления заключался в том, что она во время своего пребывания в Лондоне соблюдала траур по казненному королю. За это «преступление» ей отрубили голову.
Поначалу закон предусматривал наказанием штраф, тюрьму и смертную казнь (в зависимости от тяжести содеянного за преступление против французского народа и революции). Потом только тюрьму и казнь. По мере забивания тюрьмы суд выносит преимущественно смертные приговоры.
Во Франции возникает более 20 тысяч революционных комитетов, преимущественно они состояли из люмпенов, низов общества. Из депутатов от земель, на которых находились комитеты, состоял Конвент. Над ним был Комитет Общественного Спасения. Робеспьер бы на его вершине.
Демулен, друга детства, у которого Робеспьера был на свадьбе свидетелем, однажды сказал: а не нужен ли наряду со всеми карающими революционными комитетами хотя бы один комитет милосердия? По закону эти слова формально трактовались преступлением против революции.
Робеспьер неукоснительно соблюдал закон. Демулен оказался под судом, который ожидаемо должен был вынести смертный приговор. За мужа пришла хлопотать жена. Взывая к милости, она показывала Робеспьеру газетные статьи мужа, восхваляющие террор и революцию. По закону это тоже было преступлением против революции (защищала преступника и проявляла сочувствие к врагу народа). Робеспьер снова соблюдает закон. Демулен с женой отправляются на плаху.
Рассказывают, что когда диктатор подписывал смертные приговоры друзьям, он плакал. За это Пушкин впоследствии назовет Робеспьера сентиментальным тигром, а Герцен напишет, что он ступал в кровь, но кровь не марала его.
Когда Эбер, лидер парижской бедноты, добился закона, устанавливающего копеечные цены на товары первой необходимости, во Франции начались проблемы. Производители и продавцы этих товаров физически не могли следовать закону, так как это означало бы работать себе в минус. Крестьяне прекращают поставки, а рынки торговлю.
Начинается голод и бандитизм. Строгие меры в этой ситуации не дают результатов. Когда человек перед выбором: или умирай с голоду, или отнимай у того, у кого есть что отнять, и умрешь, если тебя поймают, перед неизбежной и вероятной смертью он делает выбор в пользу возможной.
Чтобы карательная машина успевала обрабатывать поток нарушителей, Робеспьер упрощает следствие и судопроизводство. Но машина снова не справляется, и адвокат снова упрощает. В итоге предварительное следствие, защита в суде и обжалование приговора отменяются вовсе.
При такой системе исчезает понятие «подозреваемый». Обвинение в преступлении само по себе было доказательством преступления. Проще говоря, человека по доносу сразу арестовывали, никакого расследования не проводилось, дело передавали в суд, где он имел статус подсудимого. На суде не было никакой защиты, а мягкий приговор бросал тень подозрения на судью. Потому в тот период выносились практически сплошные смертных приговоры. Так как обжаловать приговор было нельзя, его сразу исполняли. Так донос стал инструментом сведения личных счетов.
Гильотина работает без остановки. О ее скорости можно судить по тому, что запах в районе ее работы был как на скотобойне. Собственники недвижимости в этих районах жалуются на падение цен. Но и при такой скорости она не справляется с потоком приговоренных. Революционеры думают об оптимизации процесса, и находят выход: топить приговоренных к смерти баржами.
Террор из чрезвычайной меры превратился в банальность, обыденную практику, инструмент обогащения, злоупотребления и расправы с конкурентами. Казни стали насколько привычными, что появились женщины, занимавшие самые удобные места перед гильотиной. Они вязали чулки в ожидании следующей партии приговоренных к смерти, за что их прозвали трикотессами.
Осенью 1793 года был принят «Закон о подозрительных», дававший право комитетам парижской бедноты сажать любого в тюрьму без объяснения причин, а имущество конфисковывать и распределять среди нуждающихся. Подозрительных, т.е. богатых, сажали целыми семьями, от младенцев до стариков. Каждый месяц людей арестовывали и казнили тысячами.
В начале 1794 года Робеспьер выступил в Конвенте с докладом «О принципах политической морали», где заявил: «В создавшемся положении первым правилом вашей политики должно быть управление народом — при помощи разума и врагами народа — при помощи террора».
Если до этого закона за сочувствие врагам революции осуждались аристократы, то теперь под нож идут простые французы, чьи родственники были казнены за неосторожное слово, а они по ним скорбели. Сестры осуждались за оплакивание братьев, жены приговаривались к смерти за траур по мужу. Все они определялись врагами народа контрреволюционерами.
Пиком террора является арест Дантона. Когда друзья предупредили его о готовящемся аресте, он не поверил. Когда показали доказательства и предложили бежать, он ответил: «Родину нельзя унести на подошвах своих башмаков!». Далее заявил, что не станет ни с кем сражаться, «потому что и так уже пролилось слишком много крови» (тут он занимает позицию русского Корнилова).