Упомянутая госпожа Ленормант была также абсолютно уверена, что Юлия вообще не вступала в интимные отношения с каким-либо мужчиной, к чему мы еще вернемся, а пока же...
4
Пока же мы находимся в Париже эпохи Директората. В развитии Революции случился водораздел, и оргии убийств сменились оргиями непристойных забав. К. де Констан так определил такое положение вещей: "Забавы сейчас в порядке вещей. Люди желают воспользоваться потерянным времением, ибо - кто знает, сколько там осталось той жизни. Там можно видеть женщин, обнаженных почти до пояса и буквально без сорочек, равно как и без стыда".
Достойные дамы, подчиняясь обязательной моде, называемой "костюмом наготы", блистали на улицах и в салонах наготой полнейшей, по сравнению с которой "topless" ХХ века - это верх приличия. Подыскивая другие аналогии с нашим столетием, следовало бы сказать, что тогдашние диктаторы моды предложили прогулочный "streaking", в связи с чем летом парижанки одевались исключительно в прозрачные накидки или же фантастические вуальки (sic!). Некий пораженный этим приезжий из Женевы заметил в письме, что легендарная распущенность Содома, это детские забавы по сравнению с развязностью Парижа.
Устраивались балы в церквях и на кладбищах, где в негашеной извести лежали кучи трупов; а также балы, называемые "балами жертв", на которых сыновья и дочери казненных на гильотине, украшенные завязанными на шее красными шнурками, танцевали с сыновьями и дочерями палачей. В порядке вещей были браки, заключаемые несколькими сестрами с одним мужчиной. Некий гражданин, женившись сразу на двух сестрах, подал прошение в Совет Пятисот, чтобы ему разрешили жениться еще и на их матери, своей двойной теще.
Признаваясь на старость Ломени, госпожа Рекамье утверждала, что во времена Директората она мало гуляла. Это не совсем соответствует истине. Гуляла, причем с большой страстью. Ее видели повсюду: на балах, приемах, на концертах знаменитого Гара. У турецкого посла она вдыхала запахи экзотических цветов и принимала саше, благословленные муфтиями. И хотя великолепный историк, Людовик Мадлен, в одной из своих лекций на тему Директората саркастично заметил: "(...) а чуть подальше Джульеьтта Рекамье, всегда одетая в белое, притворяющаяся невинным созданием, хотя, похожеЮ никак не избегает подозрительного общества", все-таки следует признать, что в те времена всеобщей испорченности поведение моей дамы бубен отличалось пристойностью. Она делала все, что только было модным, за исключением вещи самой модной - она не спала с каждым, более того, она не спала ни с кем. Сам Наполеон, с которым она воевала и которого ненавидела, впоследствии, на Святой Елене, заметил, что: "Ее поведение в эпоху Директората было примером редкой для тех времен неиспорченности".
5
9 ноября 1799 года Бонапарте одним ударом разбил прогнившую структуру Директората и был назначен Первым Консулом Республики, говоря иначе: королем Франции, до времени задрапированным в республиканскую тогу. Теперь уже женщинам запрещалось ходить голышом, а мужчинам забавляться в султанов под ширмой закона, зато фривольная атмосфера салонов осталась в целости и сохранности.
Вскоре, одним из первых салонов Парижа, знаменитым своими светскими понедельниками, диктующими моду в одежде и художественном вкусе, сделались апартаменты Юлии в доме на улице Мон-Блан. Сама она уделяла ему множество стараний и гордилась им. В спальню, где кровать окружал ряд зеркал, и которую считали музеем элегантности и изысканнейшей игрушкой эпохи Консульства, она проводила буквально каждого гостя, говоря при этом:
- Вы обязаны увидеть эту комнату.
Еще большую славу завоевала ванная комната, оборудованная ванной в виде софы, обитая красным сафьяном, которую приезжали осмотреть даже иностранцы. Но прежде всего, на улицу Мон-Блан приходили затем, чтобы обозревать прекраснейшую из прекрасных.
Рекамье обвиняли в том, что он взял в жены красавицу для того, чтобы та помогала ему устраивать дела, и что для этого лишь он устроил ей салон. Если даже он поступил именно так - то не мог поступить более удачно. Никогда не пользующаяся губной помадой, с бархатной ленточкой в волосах, Юлия вызывала всеобщее восхищение. В нее влюблялись практически все высшие офицеры армии, которая, под командованием Бонапарте, заставила Европу застыть в изумлении. Это была молодая Франция. Но салон Юлии собирал и старую Францию, Францию аристократов-легитимистов, которые сходили с ума по этой женщине. И - как свидетельствуют о том сообщения современников - никому из этих мужчин не удалось сделаться ее любовником, а в зеркалах, окружавших славное ложе, они могли глядеться только во время официальных приемов. Якобы, это должно было быть вызвано физическим недостатком госпожи Рекамье2. Более правдоподобным кажется, однако, что постоянное воздержание в альковных делах (предполагая, что оно было фактом) при одновременном флиртовании с многими партнерами, вызвано было причинами психологического толка.
По мнению Сен-Бева ее поведение складывалось из смеси "веселого кокетства, детской невинности и уважения к семейным узам". Безумная любовь к флирту, пробуждению неисполненных страстей, к обольщению и удержанию обожателей в состоянии постоянного напряжения, все это Сен-Бев объяснял любовью Юлии к опасностям и "азартной игре с собою и другими на самой грани падения". Постоянной ее "фишкой" было спросить у партнера во время игры в "малую почту":
- Вы любите меня?
Немецкий философ, Шлегель, ответил на это:
- Я бы не посмел.
- Ну тогда, пожалуйста, осмельтесь!
Подобные поступки "царицы, требующей осмелиться" были усовершенствованы настолько, что сделались рафинированным искусством, какой-то детско-женской жестокостью, потребностью создавать для себя удовольствия охотника, завоевывать, не давая ничего взамен. Александр Дюма, говоря: "Женщина часто служит вдохновением для вещей великих, в исполнении которых сама же и мешает", не имел в виду госпожу Рекамье, но слова эти подходят к ней, как ни к кому иному. Она сознательно служила вдохновением для множества случаев большой любви, в развитии и исполнении которых сама же и была помехой.
Характерным примером был один из первых ее знаменитых флиртов с министром внутренних дел Консульства, братом Наполеона, Люцианом Бонапарте. Люциан сидел рядом с Джульеттой, слушая ее веселую болтовню о любви, и понял это щебетание как предложение. Он и сам начал сыпать соответствующими выражениями и попросил о свидании. Люциан получил согласие, а затем и еще много других "обещаний счастья", но больше ничего. Сен-Бев выразил это исключительно точно: "Не являясь отверженным, Люциан Бонапарте никогда уже не будет принятым. В этом весь оттенок... Он принадлежит к тем, которые будут проталкиваться к ней, то есть - к тем, кто придет после него. Она же желала все остановить в состоянии цветения".
Мелодраматичный и порывистый, как и всякий корсиканец, Люциан Бонапарте писал жене банкира страстные любовные письма, включая в них меланхолию, одинаково эффектно и смешно. Пользуясь шекспировским именем возлюбленной, сам он выставлял себя в роли Ромео, и свои дюжинные эпистолы, переполненные драматическими восклицаниями, просьбами и заклинаниями, ссылками на возвышенность чувств и исторические примеры (Элоиза), назвал так: "Письма Ромео к Джульетте". Он писал: "(...) Я просил у Вас шарф - знак господства и рабства, а также локон - знак любовных уз. Как хотелось бы, чтобы волосы и шарф были тем самым ответом Вас, Госпожа, своему Ромео. О, Джульетта... молю о шарфе... локоне... слезинке!" Когда же до него дошла ее игра: "Неужто Вы, Госпожа, холоднее мрамора", и наконец, когда все понял: "Я не могу Вас ненавидеть, могу лишь убить!" Как-то раз, раскрыв плащ, он показал два пистолета: " Я не отвечаю ни за Вас, ни за себя!" Этот последний поступок ее перепугал, до нее дошло, что она зашла слишком далеко, тем более что о них говорил уже весь Париж. И Джульетта флирт прервала.