46
Самый опасный яд
Какое-то время спустя — двадцать секунд? Двадцать часов? Двадцать лет? Филипп не имел понятия, и что, собственно, значило время? — на лестнице послышались торопливые шаги. Поначалу Филипп испугался, что Азиэль возвращается, но голос, отдававшийся гулким эхом в тишине подвала, принадлежал не ему. Это была Сатина.
— Филипп! Филипп!
— Я здесь, — отозвался он, предварительно откашлявшись, чтобы было лучше слышно.
Сатина бросилась к нему. За ней по пятам летел Мортимер, пот градом катился по лбу старика.
— Что, черт побери, происходит? — запыхаясь, простонал он, когда они оказались рядом с Филиппом. — Сидишь себе спокойно, попивая холодный кофе, а тут из подвала выскакивает незнакомец и с дикими воплями убегает прочь. Кто он? Не твой отец?
— Нет, не мой отец, — ответил Филипп, украдкой взглянув на Сатину, которая ахнула, услышав слова: — Это был Азиэль. Он все подстроил. Оба раза.
Филипп рассказал обо всем — и о том, что пережил в подвале, и о том, что видел в глазах Азиэля; не раз во время рассказа его пробирала дрожь, особенно, когда он приблизился к концу.
— Он схватил мои часы. Вероятно, хотел разбить их. Но змей укусил его… Не знаю, что это было, но он… Казалось… Он состарился.
— Значит, его я и видел, — пробормотал Мортимер. — На этот раз он был самим собой.
Филипп покачал головой.
— Но как такое возможно? Что с ним случилось?
Мортимер протянул руку к змею, свернувшемуся клубком перед песочными часами Филиппа, и костлявым пальцем пощекотал его шею. В ответ Темпус приподнял голову, похоже, ему было приятно.
— Его яд не смертелен, но опасен, и противоядия не существует, — объяснил Господин Смерть. — В такой дозе… Не могу даже вообразить боль, которую испытал этот парнишка. Одно дело тело, но совсем другое — душа… Наверное, ему казалось, что душу раздирают на части… — Смерть вздрогнул. — Видите ли, старик Темпус не совсем обычная змея. Он… Как бы так выразиться? Он заставляет песок в сосудах струиться.
— Время, — прошептал Филипп, разглядывая древнего змея, который был старше жизни и смерти, планет, звезд и галактик. Острые клыки, источавшие яд, самый сильный на свете. Яд, имя которому секунды, дни, месяцы и годы. — Он сам — Время.
Змей то и дело высовывал язык, и на минуту показалось, что он улыбается. Затем Темпусу наскучило их общество, и он куда-то уполз.
— О, нет! — неожиданно воскликнул Мортимер, заметив опрокинутый сосуд, который Филипп задел во время падения. За часами Филиппа его не было видно, и никто не обратил на него внимания. Мортимер осторожно поднял стеклянную колбу, как заботливая мать берет на руки младенца, и Филипп оторопел. Он узнал эти часы.
— Это часы Сёрена, — воскликнул он при виде черного песка с единственной белой полоской. — Что они здесь делают? Когда ты в прошлый раз показывал их мне, они стояли в другом месте.
— Твои часы и часы Сёрена всегда стояли рядом. Я перенес их на время, когда занимался твоим возвращением. Не хотелось случайно снова ошибиться. К счастью, сосуд цел.
Мортимер тщательно осмотрел часы. Сдвинул брови и сосредоточенно прищурился.
— Только нижняя половинка дала трещину, и его смерть… Я не совсем вижу, как он умрет. Все как-то запутанно и неясно. Странно, — он пожал сухими плечами и вернул стеклянный сосуд на место. — Будем надеяться, что это неважно. Ведь песок струится вниз, как положено.
— Ты в порядке, Филипп? — спросила Сатина, а Мортимер посмотрел на него над половинками очков.
Филипп молча кивнул.
— Хорошо, мальчик мой, хорошо. — Старик сжал кулаки. — Чертов юнец! Редкостная наглость! Позвоню я лучше Люциферу и введу его в курс дела. Подумать только, явиться сюда и пытаться обмануть не кого-нибудь, а Смерть…
Негодующий голос сопровождал старика, пока он шел через подвал к лестнице.
Друзья остались одни, и Сатина взяла руку Филиппа в свою.
— Ты правда в порядке?
Филипп покачал головой. Думал, что расплачется, но глаза остались сухими. Ему даже хотелось заплакать. Хотелось, чтобы на душе стало легче.
— Я не сомневался, что это он, — произнес он, не сводя глаз с торчавшего из столешницы кинжала. — На этот раз я был уверен. Но, увы. Оказалось, что это не так.
— Азиэль всех нас одурачил, — вздохнула Сатина, обвила Филиппа обеими руками и крепко прижалась к его груди. Он стоял, как истукан, и тогда Сатина сама положила его руки себе на плечи.
— Ненавижу его, — шептал он, уткнувшись в ее мягкие волосы. Или просто думал? От этих слов или мысли острая боль пронзила лоб чуть выше бровей, а Филипп попытался убедить себя, что не слышал противный голосок, тихо спросивший, кого же он ненавидит? Азиеля — за то, что вновь появился в его жизни? Или отца — за то, что он так и не появился?